николай-дорошенко.рф

Блог
<<< Ранее     Далее>>>
09 мая 2014 г.

Жаба душит

Оба мои деда погибли в первую мировую. А отец с Отечественной вернулся, может быть, потому, что когда ему, еще мальчишечке, подарили на Пасху синюю с белым горохом рубаху, он с радости побежал на улицу покрасоваться, а увидав, что лошади вышли вслед за ним сквозь незакрытую калитку, стал их заворачивать во двор. И одна лошадь взбрыкнула. Какой-то камешек из-под её копыта попал ему в глаз. И с тех пор этот глаз видел только белую пелену или, как говорил отец, "только молоко".

Но в армию его призвали в самом начале войны. В какие-то, как я теперь понимаю, строительные войска. С двух попыток он с такими же новобранцами не смог доехать даже до Льгова. Столь тщательно бомбили немцы этот наш древний курский городишко, представляющий из себя еще и узловую, с севера на юг и с востока на запад, железнодорожную станцию. А третья попытка была удачной.

Такою запомнилась ему и война. Сам не стрелял, но то и дело его бомбили с воздуха или даже обстреливали из орудий.

- И как? - допытывался я, когда уже стал понимать, сколь драгоценно каждое его слово о том, как это было когда-то.

- Да мне-то что, спрятался и сиди, - отвечал он и неохотно глядел куда-то в бок от меня.

- А как и куда прятался? - терзал я его.

А он оглядывался по сторонам, чтобы показать, куда у нас во дворе можно спрятаться, но, не найдя ничего подходящего, сознавался:

- Приспичит, дак спрячешься где угодно.

После войны его отправили домой "на побывку". В результате родился мой брат Александр. Потом была еще одна "побывка". И родилась моя сестра Екатерина. А демобилизовался он в 47-м году.

Два послевоенных года он восстанавливал Москву в качестве кровельщика. Ему после демобилизации предлагали остаться, как семейному обещали како-то угол. Но он предпочел вернуться в отчий дом.

- Почему? - допытывался я в своем еще дошкольном возпасте.

- В Москве невозможно передохнуть, там люди на головах друг у друга живут, - объяснял он. И далее сам удивлялся своим воспоминаниям: - Да-а.., такая ж она, Москва-а…

- А какая?

- Такая, что и не скажешь…

В результате я рисовал Москву в виде многих изб с крышами и трубами, установленных одна поверх трубы другой.

Отцу от Москвы достался фанерный чемоданчик, где он хранил и медали, и свой самый удивительный военный трофей - противогаз, а так же все прочие ценности, включая обилигации госзайма, которые в последний раз я видел уже в 90-е усохшими и ломкими, как древний пергамент.

Медали он никогда не цеплял себе на пиджак. Да и никто у нас в селе не показывался в медалях.

Где-то к шести годам я у отца по одной все медали выклянчил. И - растерял. А когда дорос до рогаток, то резина от противогаза оказалась более замечательной, чем от велокамер. И, помню, с ужасом я глядел, как отец открывал свой сундук и обнаруживал, что от противогаза остаются лишь стекла и гофрированный хобот.

Но отец вроде бы даже и не интересовался, куда подевалась резина.

- Это я на рогатки потратил… - сознался я однажды.

Но он только-то и сказал:

- Да, действительно, резина хорошая. А вот военную кружку не трогай. Таких теперь нет.

То ли оловянная, то ли выплавленная из алюминия массивная эта кружка мне была не нужна. Поэтому и не потерялась, долежала до той поры, когда моя еще довоенная сестра вдруг приспособила её для копирования понравившихся её вышивок. Распластывала по столу понравившийся ей узор, вышитый на наволочке или на полотенце, накрывала его своею тканью и начинала по ткани возюкать кружкою. И весь узор на ткани отпечатывался. Оставалось лишь прошить его на пяльцах разноцветною заполочью.

От войны долго оставалась у отца и его гимнастерка. Она уже была белою от стирки. Но - износу ей не было.

А одевал он гимнастерку, когда надо было отправляться на покосы или на такую же муторную работу. Домой возвращался, задубевшую от усохшего в ней пота гимнастерку снимал и всякий раз удивлялся:

- Надо же, а и не чувствовал, что спина была мокрая.

Из такого же ХБ была и моя солдатская амуниция, когда я служил в Армии. Не жаркая и не холодная. Не то, что у нынешних наших солдатиков. Недавно хотел было для рыбалки приобрести, а ткань - как жесть.

Мать тоже ничего не рассказывала мне об оккупации, которую пережила. Только когда я слишком неохотно завтракал, она вдруг вспоминала:

- В войну бы вот эти картофелины, да такие белые, да вволю бы… Ох, деточки, слава Богу живем!

Лишь один раз все-таки рассказала, как остатнюю картошку местный полицай забирал у неё из погреба, словно свою. "Я ему говорю, мол, оставь хоть трошки, а он на меня даже и не глядит…"

Меня как обожгло.

Потом, когда со своими одногодками я тренировался срубать длиннющим самодельным кнутом лозу потолще, этот бывший полицай, уже из отсидки вернувшийся, к нам подошел и стал грозиться, что нашу ничейную собаку, которая бегала за нами всюду, он застрелит из ружья, если она опять к нему во двор забежит. И я, ослепнув от снова ворохнувшегося во мне жжения, кнутом распорол ему рубаху. Он упал. А мне еще проще ему рубаху было полосовать. Мои товарищи кнут у меня отняли. Потащили меня к пруду, под мост. Там мы долго совещались, как нам быть дальше после столь очевидного моего преступления. Посылали разведчика. Тот возвращался и докладывал, что "он же лежит". Потом мы все вместе пошли глянуть, но - на лужайке за огородами уже было пусто.

Однако, бывший полицай никому на меня не пожаловался.

И всегда он теперь со мной очень уж заискивающе здоровался. А мне было страшно даже и только лишь нечаянно на него глянуть. И до сих пор вспоминать об этом - муторно. До сих пор у меня страх перед тою своею звериной яростью.

Но и было обидно мне, когда я видел, как мужчины собирались в кружок, чтобы погомонить о чем-то между собою, а этот бывший полицай к ним подходил, и, как ни в чем ни бывало, мужчины запросто с ним здоровались.

Мне казались они предателями.

Своему хромому соседу Ивану Максымычу, который "не в службу, а ради нашей сусидской дружбы" иногда посылал меня в сельпо за чекушкою, я однажды все-таки высказал свое угрюмое недовольство:

- А чё отто вам без разницы, дядку Максымыч, хто полицай у нас, а хто не полицай?

Максымыч нахмурился, поковырялся ногтем в клеенке стола. Потом и неохотно согласился со мною:

- Так оно так… Да..

Потом, помолчавши, вроде как возразил:

- Но и не тек, чтоб ото о что-то запнуться, и дальше уже не жить…

Потом и усмехнулся как-то очень уж нехорошо, потом, словно смутившись этой своей усмешки, сознался:

- А ты думаешь, люди не чувствуют, какая теперь у него ко всем жаба? Да была б его воля, он всех бы тут нас передушил!

После такой непредвиденно длинной речи Максимыч столь разволновался, что тут же плеснул себе в водки в стакан и выпил.

Помню, однажды вдруг пододвинулась синюшная, уже в пол неба, гроза, и мы с матерью поспешали успеть до дома. А впереди нас так же поспешал бывший полицай с уже рослым бычком на поводке. И тут сверканула молния, от грома, как от взрыва земля под нашими ногами пошатнулась, и бычок отпрянул назад, бывший полицай его секанул прутом по спине, и бычок начинал от него вырываться, а он его хлестал и хлестал.

И мать очень уж жалостливо вдруг вымолвила:

- Додушит же его эта жаба…

А бывший полицай, нас увидавши, бычка перестал терзать. И тот поплелся за ним уже поспокойнее.

Не сразу я понял, что моя мать жалеет даже не бычка, а его хозяина.

А жизнь текла себе и текла.

- А кто у нас Сталиным теперь сидит? - спохватывался отец иногда.

- Да Хрущев же, - отвечал я.

И проходили годы. И он опять интересовался:

- А Сталиным теперь у нас кто?

- Да Брежнев же, - отвечал я.

Потом я уходил в Армию. Накануне проводов домой с гулянья вернулся почти под утро. Но родители встретили меня в самом бодром виде. И мать сразу же стала мне о чем-то своем необыкновенно тревожном говорить и говорить.

- Ладно… Ладно… - пытался что-то свое мне сказать и отец.

Но она гладила и гладила мою руку, и в причитаниях остановиться никак не могла.

- Дак дашь ты мне слово сказать! - прикрикнул на нее отец столь сурово, что она перепугано умолкла.

- А то ж завтра тебе будет уже не до нас.., - повинился он передо мною вдруг присмиревшим голосом. И затем долго мы сидели молча. Мать с напряженным ожиданием глядела на отца, отец, глядел на кота, спрыгнувшего с печки и с ленивым позевыванием усевшегося между нами. А я, понурив голову, терпеливо ждал того момента, когда можно будет уже и поспать.

- Ну-у… - спохватился отец. - В общем, хотел я только сказать… В общем ты ото отслужи… Ну, как ото все люди все люди отслужат себе, да и дальше себе живут…

- Ага, ото ж отслужи, как люди! - более горячо повторила вслед за ним мать. И вроде как успокоилась. И отца заторопила оставить меня в покое: - Ему ж надо еще поспать! Какой-то часок поспит, а надо будет его уже поднимать. Всё, заканчивая свою церемонию. И ушла. Отец же, пока я раздевался, ходил кругами по комнате, словно припоминая то, о чем хотел сказать, да забыл.

Потом он все-таки остановился и важно изрек:

- В общем, я всё сказал, так что ты спи теперь!

А у меня сон пропал оттого, что почти всю ночь они меня прождали неизвестно зачем.

После армии я каждое лето приезжал к ним. Мать встречала меня обычными очень уж долгими своими причитаниями. Отец, как всегда, стоял у нее за спиной и терпелеиво дожидался своей очереди со мной поздороваться.

В один из таких приездов я помогал им копать картошку, но вдруг стал накрапывать дождь.

- Вот и хорошо, что дождь, - сказала мать. - А то обедать пора, а мы тут не разгибаемся.

И мы отправились обедать.

Но во дворе отец не в дом свернул, а на улицу.

- Куда это он? - спросил я у метери.

- Да пока буду на стол лаштовать, будет он под козырьком у ворот стоять, разинувши рот.

Я тоже поспешил на улицу. А дождь превратился в отвесный, без ветра, ливень. И через минуту нашего совместного молчания под навесом мне уже казалось, что мы, невесомые, летим и летим куда-то ввысь сквозь ровный и густой рокот вонзающихся в землю тяжелых, как свинец, капель.

И даже вздрогнул я, когда вдруг из струй дождя темною тенью шагнул к нам под навес некто в длиннющем брезентовом плаще.

- Пока вот так оно льет, дак я тута пережду. А то я от магазина шел, - пересиливая шум водопада, хрипло и натужно подал свой голос пришелец.

А потом я разглядел под капюшоном и само лицо бывшего полицая - уже обесцветившееся, уже усушенное, с уже помутневшими стеклами глаз. И только едва приметными в этих стеклах искорками, почему-то показавшимися мне волчьими, он, видимо, меня разглядел и узнал.

Но тут нас с отцом позвала мать, и мы, натянув пиджаки на головы, поспешили в дом.

Мать принялась ругать отца, за то, что он и сам вымок, и из-за него я вымок.

- Не в телевизор же мне утыкаться, пока ты тут тарелки свои собираешь, - привычно оборонялся он.

- О, вы уже и телевизор смотрите! - восхитился я.

- Да это брат твой с работы приходит и не в тарелку, а в телевизор смотрит, а нам что в нем глядеть, - сказала мать.

С тех пор мы с отцом уже вместе на сколько-то минут, а то и на пол часа обмирали при каждом дожде и либо под навесом сарая, либо на пороге, под скатом крыши, либо еще где.

И в своей Москве я в дождь всегда выхожу на балкон, гляжу, как внизу под каплями подрагивают листья в кривоватых кронах берез, слушаю, как моя тишина растворяется в мерном и ко мне абсолютно безучастном ропоте.

Недавно вдруг налетела буря, мелкие и колкие капли устремились навстречу поднятой пыли, а пока я одевал халат и искал сигареты, вдруг за окном закружился - это в мае-то! - белейший снег. И выходить на балкон в такое ненастье мне расхотелось. Рухнул я я на диван, пультом поискал в телевизоре, может быть, новости…

И когда просмотрел, уже в который раз, новости из Украины, где галичане воевали против Востока и Юга, где Юг и Восток воюет против галичан, то вдруг понял, какая жаба душила нашего бывшего полицая, и какая жаба выпустила на свободу все то, что за многие и многие послевоенные годы скопилось внутри галичан.

 


Биография

Проза

О прозе

Статьи

Поэзия

Блог

Фотоархив

Видео

Аудио

Книги

Написать письмо

Гостевая книга

Вернуться на главную

Вернуться на главную
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Система Orphus

Комментариев: