 <<< Ранее Далее>>> Откуда у хлопца рижская грусть… Лет пять назад была у меня поездка в Ригу. В качестве рабочих мероприятий была запланирована встреча с русскоязычными рижанами и – как итог – ответы на вопросы в редакции русскоязычной газеты. И плюс к этому, предоставлялась возможность сколько дней захочу, столько и быть свободным, столько и ходить по Риге, и на нее – сказочную – глядеть и глядеть. …Единственный раз до этого побывал я в Риге в далекой юности. Была такая песня: Ночью в узких улочках Риги А я в своей тогдашней вольнице однажды оказался на вокзале, услышал объявление о том, что начинается посадка на рижский поезд, и, как под гипнозом, подошел к кассе, купил билет до Риги, со сладостной мрачностью вошел в плацкартный вагон и поехал… …Да я и до сих пор эти объявления вокзальных дикторш воспринимаю, как трубный глас, обращенный именно ко мне, а не к кому-то другому. К тому же и выпало жить мне в Москве рядышком с Киевским вокзалом. И пока этот вокзал соответствовал торжественным пастернаковским строкам: " Вокзал , несгораемый ящик / Разлук моих , встреч и разлук …" – я любил гулять по его перронам с женой или с тогда еще крошечным сыном. И казалось мне, что это жена или это сын своей малюсенькой ладошкой удерживают меня, что не будь их, я бы по первому же хриплому зову репродуктора кинулся к билетной кассе и через сколько-то минут уже слушал бы под стук колес танец своего волнения, своего предвкушения неизвестно чего. И курил бы в тамбуре, и с привычной жадностью глядел бы в окно на серые и неуклюжие придорожные ангары, а потом – на шеренги лесополос, на пустынные поля, на столбы, на провода, на шлагбаумы, на всю придорожную шелуху и на весь вдруг открывающийся за этой шелухой великий и вольный простор. Прогуливаться по перронам Киевского вокзала я перестал, когда вдруг обнаружил, что из сказочно-киевских-кишиневских-пражских и прочих вагонов пассажиры выходят так же безлико и равнодушно, как и из вагонов моего будничного, на работу и с работы, московского метрополитена. Мир сузился до пространств равнодушных и механистичных. Не потому, что сам он уменьшился, а потому что усохла и скукожилась, глядя себе под ноги, а не вдаль, не за зовущий горизонт, наша человеческая душа. Мир стал неинтересным, потому что теперь надо не жить-поживать, а выживать. Но вот Абрамович и Прохоров благополучно выжили. Но что значит Абрамович со своими яхтами величиной с Ригу, но пустыми, не причастными к жути хотя бы тевтонских преданий и, скажем так, не причастными хотя бы к Малой или Большой рижским гильдиям Святого Иоанна с их спесью, оплаченной негоциантстким мужеством и геройством, а не вылизыванием, наудачу, пьяной задницы Ельцину и его "семье", плюс прохождением сквозь люстрацию спецслужб США, занимавших целый этаж в ведомстве Чубайса? И что значит такой же Прохоров, вся удача которого оседлана его сестрицей, на личном телеканале РБК лузгающей семечки и плюющей всем нам в морды? Моя давнишняя, юная свобода и всего лишь ко всему любопытная воля, как я теперь понимаю, уже не имеют цены, потому что уже нет и того вещества, из которого она образовалась. ...А Рига в мою первую встречу с ней была до восторга серой и ветхой, напоминающей простенькую иллюстрацию к простенькой иностранной сказке. И улочки её были "узкие", и мои шаги ночью были призрачными. И сам я был не я, а нечто невнятно восторженное и заблудившееся во времени, в воистину "гулких столетьях". И больше ничего я не помню от той своей шальной поездки. А впрочем, помню, как шел по ночной или дневной Риге и вышептывал мраморным голосом самого Державина: Я царь — я раб — я червь — я бог ! О, сколь же чудесной была моя тогдашняя слепая и вольная жизнь! Сколь же я был младенчески счастлив, купаясь в застрявших в моих ушах тогдашних шлягерах, как же я путался среди собственных мыслей и стихов всех тех поэтов, томики которых укладывал в свой чемоданчик вместе с запасом носков, трусов и рубах! Я был скифом и половцем, средств мне всегда чудесным образом хватало на "лошадь", на билеты туда и обратно, и еще, чтобы питаться чаем и хлебом на вокзале, где ночлегом была любая свободная и твердая скамья, предоставляющая даже и во время сна самые неожиданные приключения. Потом я напрасно искал такие же узкие, как в Риге, улочки в Париже, в самой столице Европы, а парижские студентки-русистки из жалости ко мне и, жалуясь на Наполеона, париж перестроившего, привели меня на улочку шириною даже и в метр, но длинною она была метров в тридцать-сорок, не более. И я тосковал по Риге… Оказывается, средневековая торговая Европа, будучи уже не совсем средневековой, каким-то своим остатком оставила свой один единственный метафизический отпечаток – Ригу. А всё прочее в ней перестраивалось, подстраивалось и пристраивалось. Или, как в Туре, сохранялось в виде застывшей, как стрекоза, музейной экспозиции, где от римских руин архитектурные образцы разных веков достигали, словно окаменевшие волны, дня сегодняшнего. Кто-то мне возразит, мол, есть же Венеция. Но Венеция – это другая Европа. Силуэтами Венеции, как и всей Италии, как и Испании с Португалией, сказки Андерсена, братьев Гримм и Шарля Перро не проиллюстрируешь. А именно этими сказочниками в мою детскую душу в селе Сухиновка Глушковского района Курской области, где я родился, вошла Европа. И вот я приехал в Ригу уже заграничную, чужую. И казалась она мне похожей на квартиру, в которой я когда-то жил, но в которой новый хозяин сделал евроремонт. Насквозь покрашенная. Похожая на новенькую дамскую сумочку в стиле ретро. Но на дамскую сумочку с Домским собором и со шпилем собора святого Петра, с образцом сталинского ампира – зданием Академии наук Латвии , которые никак евроремонтом не изувечишь, и с даже повеселевшими от евроремонта Рижским замком и Домом Черноголовых. И повидался с рижанами, со мной теперь уже неохотно вступающими в уличные беседы (а в первый свой приезд я врастал в их жадное любопытство ко мне, как в свой родной курский чернозем!), глядящими на меня прощально, чем моложе, тем прощальнее, поскольку центром мироздания для них была уже не моя Москва, а чрева Европы. А в рижском Доме Москвы меня нетерпеливо дожидались русские рижане. И оказалось, что это были в своем большинстве не читатели, а писатели. Глядели они на меня, как на Кутузова или даже на Суворова, пришедшего освободить их от забвения. Что-то я им говорил с высоты величия своей русской метрополии. Что-то я им обещал. Какие-то я им давал клятвы. А они слушали, слушали, слушали... Словно бы, намаявшись, безмятежнейше засыпали под мою им, на ночь, сказку. И хотелось мне сбежать из Риги домой сию же секунду. Но когда церемонии встречи исчерпались, выяснилось, что поезда не ходят из Риги так часто, как из Минска. Как неизвестно какою пулею раненый боец, я уехал в Москву через Минск. И лишь в Минске во время пересадки успокоился, в буфете купил за тысячи или даже миллионы белорусских рублей какой-то бутерброд, отошел к урне, чтобы поесть и перекурить одновременно … Уже не в плацкартном, а в купейном вагоне, который мне оплатили жаждавшие встречи со мной русские рижане, я читал их книги поэзии и прозы. Я, может быть, мысленно стонал и плакал, когда попадались мне строчки живые, душевные. Даже не знаю, как рассказать, что я чувствовал, приближаясь к родной Москве. Ну, что-то во мне болело и ныло. Сошел с поезда. Потом началась рутинная жизнь. И вот сейчас, когда Министр культуры РФ, смеясь и играясь с высоты своего номенклатурного величия, уничтожает мое последнее пристанище, мой Союз писателей России, чтобы сделать в моем писательском Доме евроремонт то ли для пен-клуба, то ли для собственной частной жизни, я вдруг захотел уехать в Ригу, где уже есть Музей оккупации Латвии (atvijas Okupacijas muzejs), где специальный отдел посвящён Холокосту , длящемуся, оказывается, с 1944 по 1991 год, в котором, значит, и я был виновен, когда слепо, в свой первый приезд в Ригу, блуждал по "узким улочкам". Может быть, ночью на кого-то ногою своею тогда я наступил. Как же это было бы достойно мне, русскому писателю, жить теперь в Риге пришельцем и истинным чужаком! И как же глупо мне, русскому писателю, жить в моей родной России, где жертвы Холокоста меня заменили во всем. Я представляю себя забытым Россией в Риге, блуждающим среди иллюстраций своих несбывшихся детских сказок. А вокруг меня чтобы ходили такие же заблудившиеся во времени русские и латыши, латыши, латыши… Русские в Латвии во мне в мой последний приезд в Ригу увидели протянутую им из России руку, а я, русский в России, завидую им в том, что они всё еще верят в ту Россию, где я всего лишь доживаю свою, в России запретную, русскую судьбу и печаль.
|
| |
|
| |||||||
