 <<< Ранее Далее>>> 28 июля 2014 г. Этому рассказу исполнилось 35 лет. Однажды он был даже напечатан в газете, но с тех пор я о нем благополучно забыл. А жена нашла. И вот я его прочел и не без грусти вспомнил о том золотом времечке, когда за письменный стол садился с таким же настроением, с каким усаживаются на кухне поболтать и чайку попить.
ДОСАДА Командир роты – широколицый, с осторожными усиками капитан – оглядел строй, и, как всегда, обиженно переморщился. Лишь после того как не без помощи старшины Тищенко шеренги выровнялись, лицо командира приняло обыкновенное выражение. Он громко скомандовал: – Равняйсь! Смирррна! А затем, словно первая команда была ошибочной, приказал более скупо: – Вперед шагом арш. Хрум, хрум, – строй зашагал. Метрах в ста от плаца командир вдруг (это вдруг тоже повторялось каждый день) спохватился, свирепо прорычал: – Рррота-а! Солдатские сапоги еще боле энергично стали опускаться на асфальт, но задние ряды сыпали-таки горох. – Ать! Ать! – надрывно командовал капитан. И вскоре горох исчез, хрум-хрум сменилось на уверенное бух-бух. А на плацу, спрятав руки за спину, уже стоял командир части подполковник Люшин – узкоплечий, с широкими бедрами и со столь длинными ногами, что казалось, главной и наиболее приметной деталью его экипировки являются тщательно отутюженные брюки. – Ррравнение на пррра-во! – скомандовал капитан и взял под козырек. Люшин тоже вскинул руку к своей просторной, с длинным козырьком фуражке, внимательно стал глядеть, как шагают солдаты. А те, конечно, уже вошли в раж. Другие роты, одна за другой, тоже прибывали на плац; а когда почти вся часть выстроилась перед командиром широким фронтом, к левому флангу после довольно-таки продолжительного шага на месте пристыла еще и учебная рота. И, наконец, начальник штаба майор Костяцкий доложил Люшину, что часть построена. Тот широко расставил свои длинные ноги и, выждав паузу, слегка глуховатым голосом поздоровался. Бойцы ответили ему не без усердия. Так что над макушками росших неподалеку деревьев взмыла в небо тяжелая и темная птичья стая. Именно под встревоженные крики этих птиц Люшин зачитал долгожданный приказ об увольнении в запас солдат и сержантов, окончивших срок службы. И хотя все знали наизусть список первой группы увольняемых, но – наступила тишина такая, что и птиц не слышно стало... – Ефрейтор Агафонов! – строго выкрикнул Люшин. Все тут же скосили глаза на Агафонова, который через несколько секунд уже стоял рядом с подполковником. – Старший сержант Бабичев! – еще более строго прочел Люшин по списку. – Я!.. – послышался из строя срывающийся от напряжения и словно бы полный страдания голос. Легкий ропот пронесся по шеренгам. Чтобы увидеть, как выйдет Бабичев, командир учебной роты даже привстал на цыпочки. – Выйти из строя! – Есть выйти из строя!.. – видимо, уже в беспамятстве ответил Бабичев и, конечно же, прежде чем шагнуть, немножко замешкался, дабы не пойти не с той ноги. Но, как оказалось, сегодня волнение его было столь велико, что он просто не мог не совершить вот этого вопиющего нарушения строевого устава на виду у командира части и всех без исключения штабных офицеров, на виду у командиров боевых рот, на виду у всего рядового и сержантского состава и, что самое неприятное , на виду у солдат хозвзвода, которые выправкою своею напоминают кулачных бойцов, на виду у курсантов учебной роты, которые даже по команде «вольно» стоят в строю наподобие туго натянутых струн... Дожидаясь, пока Бабичев займет свое место рядом с Агафоновым, Люшин нервно покачивался с каблуков на носки, с носков на каблуки. Сделав в конце пути поворот кругом, Бабичев с трудом установил свои огромные кисти рук в равновесии. Лица его было не узнать. Вместо лица все увидели только одно сплошь багровое, невразумительной формы пятно. Но локти свои Бабичев прижал крепко по швам, как бы демонстрируя то необычайное ycepдие, которым он отличался в течение всех двух лет службы. То есть, без особого труда стал он лучшим специалистом, а боевые дежурства в последние полгода нес в должности начальника смены радиотелеграфистов. И лишь повороты да отмашка рук никак ему не давались. Но когда всем стало ясно, что Бабичева не перебороть ни дополнительной муштрой, ни внеочередными нарядами на кухню, он и сам перестал смущаться своей медвежьей уклюжести. Чтобы, значит, в самый долгожданный и самый ответственный в жизни момент – в день окончания службы – свою чашу смущения выпить-таки до дна… Следующим был объявлен рядовой Корсун, строевые приемы которого для курсантов учебной роты можно было демонстрировать в качестве образца. И Люшин закачался с носков на пятки и с пяток на носки не без удовлетворения. А дочитав список, он объявил демобилизующимся благодарность. – Служим Советскому Союзу! – вроде бы как даже одинаково растерянно ответили они. А вскоре зазвучали команды. И роты, послушные этим командам, развернулись, пошагали к казармам. Бабичев вытащил из кармана платок, промокнул багровое свое лицо, толкнул локтем Корсуна: – А теперь чё? Корсун машинально поправил ремень и ничего не ответил. Глядел он вслед капитану, который уводил с плаца теперь уже бывшую его роту. Люшин же подошел к ним, по очереди пожал всем руки, Корсуна похлопал по плечу, а лучшего спеца Бабичева даже утешительно приобнял. – Ну, вы ж глядите, чтобы домой добрались без приключений... – вымолвил он вдруг со столь неожиданной для солдат сердечностью, что у Бабичева даже губы задрожали. – А теперь поспешите за вещами, и чтобы через пятнадцать минут все были уже у КПП … Казалось, что эти пятнадцать минут никогда не кончатся. Бабичев то и дело толкал Корсуна в бок и спрашивал: – Теперь сядем в автобус, и все? – В караул по разику еще сходим, – ухмыльнулся Агафонов, у которого на погонах, едва Люшин ушел, тут же появились под ефрейторскими лычками алые подкладки. С завистью глядел Бабичев на Афагонова, посмевшего нарушить форму одежды на территории части. Потными от волнения пальцами щупал он в кармане кителя точно такие же подкладки под свои сержантские лычки. Поглядывал он и на Корсуна, на котором китель сидел, как влитой, а тщательно начищенные, слегка собранные на голенищах гармошкой сапоги казались ему даже щегольскими. Затем пришли попрощаться свободные от дежурства солдаты. А вслед за ними появился и прапорщик Сидоров – для сопровождения до вокзала. В автобусе Бабичев примостился на самое заднее сиденье и завращал головою, пытаясь разглядеть оставшуюся за воротами казарму. – Все здесь? – нетерпеливо крикнул прапорщик Сидоров. – Все! – бодро ответил ему Агафонов. Тоненько, словно бы голосом опять разволновавшегося Бабичева, завыл мотор. Корсун присмирел и тоже прилип к окну. На Бабичева, который опять хотел о чем-то у него спросить, он оглянулся вдруг с ненавистью. И на вокзале, когда дожидались поезда на Москву, он был неразговорчив . Уже у поезда встретился им патруль. И затем нервно посмеивались они, пытаясь показать, как Бабичев старательно отдавал честь. А Бабичев глядел на товарищей своих с нежной грустью. Но от Петрозаводска ехали в томительнеёшем молчании. При подъезде к Ленинграду, где должен был сойти Агафонов, Корсун и Бабичев вышли в тамбур, чтобы его проводить. И, уже изрядно поскучнев от затянувшейся паузы между службой и жизнью, прощались, пожимали друг другу руки, перекуривали напоследок и снова начинали прощаться. А когда после проводов Агафонова вернулись в купе, Корсун стал предпринимать ленивую попытку заговорить с круглолицей и со скупо глядящими глазами девицей из соседнего купе. Но вместо девицы с ним стал знакомиться худощавый и сиплоголосый мужичок, представившийся бывшим мичманом Северного Флота и вооруженный бутылкой водки и вполне приманчивой закуской. Корсун водки выпил охотно, а Бабичев тоже ожил. – Ох, ребятушки... – важно крутил головою бывший мичман. – Какие ж вы орлы! Ох, молодцы!.. И плыли за окном цепко вросшие в землю стволы сосновых лесов, болотистые равнины, неведомые деревеньки, хранящие свою потаенную жизнь. Так что демобилизованные бойцы вскоре опять притихли и не столько мичмана слушали, сколько мерцали глазами, глядя во что-то свое. В Москве, выправив билеты каждый на свой поезд, они спустились в метро. Стиснутые грохотом разогнавшегося в тоннеле поезда, рассматривали пассажиров. А на какой-то остановке наугад сошли и опомнились только на улице. – Глянь, – почему-то шепотом сказал Бабичев, – магазин... – Тут этих магазинов полно. – Да это это ж ЦУМ! – Уточнил Бабичев. Зашли, поели мороженого, а затем надолго застряли возле свитеров. – Я бы себе вот этот купил... – сказал Бабичев. – Ну и покупай. – Боюсь, пары рублей мне не хватит... – Я добавлю. – А сам не хочешь себе купить? – Все это не то. – Да ты только глянь... – Не то, – заявил Корсун нетерпеливо. А Бабичев щупал и щупал свитер. Корсун предложил: – Может быть, повеселее цвет выбери? – Не-е, – с потерянным видом ответил Бабичев. – Этот нормальный. И недорогой. Попробуй потом найди там у нас... Было ясно, что расстаться с понравившимся свитером он уже не в силах. У кассы он только для порядка уговаривал Корсуна не спешить расставаться с деньгами и все-таки присмотреть что-нибудь для себя. Корсун же упрямо совал ему свои смятые бумажки. На улице попили воды из автомата, затем опять купили по мороженому, и хотя оно было не таким приятным на вкус, как в ЦУМе, съели его с аппетитом. А пока ели – читали объявления, выбеленные ярким весенним солнцем. – Вот, гляди,– сказал Бабичев,– шоферы в Москве получать могут вполне прилично. – Ты что ли передумал в свои Курские края возвращаться? – А-а, – сказал Бабичев, – я просто так... Вот интересно нам будет лет через пять встретиться... – Да уж я посмотрю, какая деваха клюнет на твой свитер! – А чё, – серьезно сообщил Бабичев, – я года два погуляю и женюсь. – Ладно, давай хоть Кремль посмотрим... А то, может быть, не скоро мы сюда еще раз попадем... Красная площадь встретила их своим необычным простором и знакомыми шпилями кремлевских башен... – Все-таки я думал, что стены у Кремля повыше будут... – промолвил Корсун. – Куда уж выше... Голоса их были еле слышными под высоким, поднятым куполами Василия Блаженного и крепостными башнями небом. Постояли возле намертво неподвижных курсантов, караулящих Мавзолей, прошлись вокруг памятника Минину и Пожарскому. – Постой, – Корсун вдруг ухватил Бабичева за рукав. – У тебя пятак есть? Бабичев, заметив, каким неожиданно жестким стал у Корсуна взгляд, невольно вздрогнул. – Вот... пятнадцать копеек... или двадцать... – Мне нужен пятак. – Ну-у... – Бабичев еще раз порылся во всех своих карманах, наконец выудил и пятак. – А зачем тебе? – Гляди! – глаза у Корсуна сверкнули. – Если упадет монета орлом, вернусь я объявление про шоферов искать. А решка будет – к себе на Урал поеду. – Кто ж его знает... – Бабичев покачал головою. – Может быть, и не врут в этом объявлении, но не монеткою же такое дело решать... – Ты ничего не понимаешь! – воскликнул Корсун и ловко, щелчком, запустил монету вверх. Бешено вращаясь, монета опустилась на отполированный булыжник и, подпрыгнув, улеглась в темной выемке. – Ну вот... решка, – сказал Бабичев с явным облегчением. – Решка так решка, – Корсун пожал плечами, словно бы потеряв к затее с пятаком всякий интерес. Сверили свои часы по Спасской башне, с которой послышались завораживающе знакомые удары. – Как будто мы тут и жили! – Корсун долго глядел на Спасскую башню. – Вот что значит каждый день по телевизору ее видеть... А тебе уже вроде бы к вокзалу пора! Поезд до Курска – «Соловей» – уже стоял у перрона, когда они прибыли на вокзал. – Его за час подают, – сказал Бабичев взволнованно. – А поедет он только через сорок минут... Корсуна перспектива томиться у вагона целых сорок минут явно не обрадовала. – Я теперь, считай, дома, а ты бы по Москве пошастал... – принялся его уговаривать Бабичев. – Твой-то поезд еще не скоро, а ты из-за меня протопчешься тут... – Ничего, – отмахивался Корсун. Минут за пять до отправления он, наконец, протянул товарищу своему руку: – Все, бывай! Бабичев ухватился за корсуновскую холодную ладонь и торопливо вымолвил: – Я тебе сразу напишу... И деньги сразу вышлю... А мой адрес у тебя тоже есть, я тебе записывал… – Адрес твой есть у меня… – Пиши и ты! – Бывай!.. – Даже не верится, что уже скоро дома будем, да? – Ну. – Утром я уже в Курске буду… – Все. – Корсун хлопнул Бабичева по плечу и быстро пошагал в сторону входа в вокзал. А Бабичев заторопился в вагон. В его купе уже сидели три женщины и о чем-то тихо разговаривали между собой. На Бабичева они взглянули с любопытством и как-то по-домашнему. И рядом с ними он вдруг почувствовал себя не солдатом, а просто пассажиром. Но и оставшиеся до отправления минуты тянулась очень долго. Наконец поезд тронулся. – Все, поехали, – сказала одна из женщин. – Да вроде бы поехали... – в тон ей сказал и Бабичев. – Глянь, а то не тебе ли машет солдатик какой-то? – воскликнула женщина. И сразу Бабичев вскочил, неуклюже ткнулся носом в стекло окна. Корсун же бежал почти рядом с окном, но что он кричал – было не разобрать. Поезд прибавлял скорость, а Корсун не отставал. Если б не его искаженное криком лицо, то можно было бы решить, что он не за вагоном гонится, а просто так изо всех сил бежит. Наверно, именно поэтому Бабичев какую-то секунду даже помедлил, не сразу из купе выскочил. Но пока он забежал в тамбур, пока отодвигал там от открытых дверей толстую проводницу – перрон остался далеко позади. Цепкая рука проводницы поймала Бабичева за сержантский погон, он оглянулся, увидел ее гневно сощуренные глаза и, словно превозмогая шум поезда, натужно спросил: – Что он кричал?! – Кто? – она невольно разжала руку, и Бабичев беспомощно пошевелил своим плечом, освободившимся от ее не по-женски сильной руки. – Ну, солдат... бежал вот тут... – Ага, только и делов мне следить за вами! Я тебя сейчас так огрею! А ну не мешай мне вагон закрывать! Бабичев пропустил проводницу к двери. Быстро покончив с дверью, она обернулась к нему. – Э-э, сынок, а ты чего распереживался так? – спросила она вдруг жалостливо. – Да что-то он кричал мне, а я не расслышал… – Господи, а я думала, мало ли чего... Совсем ведь молоденькие вы ребятки... Ну, иди, иди, чтобы я не переживала, а то какой-то ты не в себе... Покорно поплелся Бабичев в свое купе... ...А два рубля он вышлет Корсуну не сразу, поскольку либо не выпадало, либо забывал зайти на почту. И затем письмо ему напишет очень длинное. Но деньги вскоре вернутся «за отсутствием адресата». Из чего Бабичев заключит, что Корсун все-таки опять загадал на «орла и решку» и, может быть, остался в Москве. И скорее досаду свою по поводу невозвращенных двух рублей, чем самого Корсуна, Бабичев долго не сможет забыть. А уж если сам франтоватый Корсун ему будет вспоминаться, то еще большая досада Бабичева будет мучить. Потому что - не зря же Корсун на перрон вернулся и долго бежал за поездом… Что такое очень уж важное он вдруг вспомнил или надумал? О чем он ему, Бабичеву, кричал? И лет через двадцать Бабичев однажды ночью ни с того ни с сего проснется и с жадностью, оказывается, со всё еще неутоленною жадностью будет слушать, как в стороне ближайшего к его селу разъезда потихоньку погромыхивает невидимый поезд. И так явственно ему покажется, что Корсун, уже вроде навсегда позабытый, бежит и бежит теперь уже и за вот этим ночным поездом, и что-то ему кричит. 1979 г.
|
| |
|
| |||||||
