николай-дорошенко.рф

Блог

<<< Ранее         Далее>>>

28 августа 2016 г.

ИНДУС И МЫШКА
Глава из романа "Душа"

То ли это с возрастом мне начинает казаться, что в старину вода была мокрее, а трава – зеленее, то ли действительно что-то из нашей жизни все-таки утрачивается безвозвратно?

Вот, были у моего покойного отца два товарища, частенько к нему захаживающие, чтобы, как сами они говаривали, "проводить вечерок". Одного из них – Ивана Ивановича – я по-уличному называл дедом Индусом, другого – Михаила Ивановича – дядькой Мышкой. И когда моя мать смущенно мне делала замечание: "Да как у тебя язык поворачивается взрослых вот так прозывать…", дядька Мышка торопился утешительно погладить меня по голове и на свой манер рассудить: "Если хлопчик у вас такой хороший, то пусть же и побойчее будет…", а дед Индус меня оправдывал куда более решительно: "Я, Матрена Григорьевна, уже давно Индус!".

Поскольку живший на соседней улице дядька Палладий у нас прозывался Палием, а мои ровесники, к которым выходил я на улицу поиграться, очень уж быстро из Вань и Сереж превратились в Ванцов и Серков, то не было для меня ничего удивительного в том, что дядьку Мишку все называли Мышкой. Да и был он в высоту и ширину мелковат, характером тиховат, и всегда в свободное время у себя во дворе под крытым кулями соломы навесом копошился, что-нибудь в этом своем закуточке мастерил. А что касается Индуса, то лишь через много лет я этому диковинному для наших мест прозвищу все-таки удивился и у отца выведал, что, оказывается, слишком долго, почти до самой войны, Иван Иванович в колхоз вступать не решался, и на колхозных собраниях партийцы, приезжающие из района или даже из области, недовольно обращали всеобщее внимание на то, что вот, мол, "в то время, как вся страна взяла курс на индустриализацию, все еще наличествуют у вас в селе несознательные элементы, с которыми вы не проводите должной пропагандисткой работы". А поскольку о незнакомое слово "индустриализация", сразу всеми замеченное, редко кто из наших сельчан мог язык не сломать, то Ивана Ивановича все стали называть более кратко и удобопроизносимо – Индусом. Может быть, даже не подозревая, что где-то на белом свете проживают еще и истинные индусы.

Потом, начитавшись разных книжек, я у отца недоверчиво уточнял: "А почему же деда Индуса не раскулачили?" "А потому что никого он не озлоблял, потому что люди всегда его почитали, а те, которые раскулачиваниями у нас занимались, иной раз отправляли на высылку таких, которые за душой не то что пары лошадей, а даже и самовара приличного не имели…" – нехотя вспоминал отец о днях, слава Богу, минувших.

Был Индус не так уж намного старше моего отца, но, как и все в его роду, рано он стал седеть, и, к тому же, из-под его носа и по-над краями его узкого рта свисали двумя кулями прямо-таки сметанного цвета усы. Потому он и казался дедом не только мне. Я иной раз, когда еще совсем маленьким был, к белым усам его подкрадывался, чтобы потрогать. Он же делал вид, что не замечает меня, а потом вдруг эдак по-собачьи клацал зубами, якобы норовя меня за руку укусить. Невольно взвизгнув, я отлетал от него, а он меня успокаивал: "Да это я так шуткую…" И, обмирая от восторженного ужаса, опять я начинал к нему потихоньку подкрадываться. Хотя и не совсем верилось мне, что способен на шутки этот всегда строгий и не то что на улыбку, а даже и на легкое слово скупой человек. Да и заходил дед Индус к нам в дом с такою степенностью, что мои родители, – пока он свои меховые рукавицы неторопливо, сначала одну, потому другую, рассовывал по просторным карманам полушубка, пока затем он из-под шапки свою седую голову обнажал, – с терпеливым молчанием на него лишь глядели, а их очередь обрадоваться его появлению наступала уже после того, как он, найдя для шапки свободный крючок на стене, наконец-то кратко, словно бы для прочистки горла, прокашливался, а потом и здоровался. "Снимай же и полушубок, а то у нас очень жарко", – предлагала ему моя мать всякий раз. "Да, может, я ненадолго…" – с важностью возражал он. "А мы уже со скотиной управились и как раз чайку собрались попить!" – продолжала мать его уговаривать. И отец тоже подтверждал: "До сна еще времени достаточное количество, так что ты, Иван Иванович, располагайся поближе к столу". И, наконец, нашарив меня глазами в тускловато освещенной керосиновой лампой комнате, дед Индус полушубок расстегивал, из внутреннего кармана доставал несколько конфет или пряников и у моей матери спрашивал: "Не нашкодил ли сегодня ваш казачок?" "Кой-что было, но вчера луковой сеянки решето перед ним поставила, и он её всю перебрал", – сознавалась мать. "Ну, коли так, то гостинец мой ему пригодится…" – заключал дед Индус и свое угощение мне, уже нетерпеливо дожидающемуся, протягивал. А дядька Мышка появлялся у нас очень уж запросто, и если гостинец у него оказывался, то совал он его мне, ни у кого разрешения не спрашивая. Да и даже вечную фуфайку свою он на нашу вешалку абы как пристраивал и рукава ей, как дед Индус у своего тулупа, не поправлял.

Далеко не всегда выпадало так, чтобы приходили они к нам одновременно. И, уже за чаем сидючи, дед Индус, если на улице иссушенный морозом снег под чьими-то шагами начинал поскрипывать, затихал и прислушивался. А потом пояснял: "Это я подумал, что Михайло Иванович вдруг зайдет…" Точно так же и дядька Мышка мог отвлечься от разговора с моим отцом и вдруг спросить: "А не собирался ли Иван Иванович у вас появиться?"

И мне казалось, что встреч друг с другом они остерегаются, что оба они друг-друга даже и недолюбливают. Вот же, однажды летом и с утречка дядька Мышка впервые к нам не пешком пришел, а приехал на велосипеде, оказавшемся, к тому же, трофейным, немецким, в соседнем селе у кого-то зимой купленным и в рабочее состояние лишь теперь приведенным. А поскольку этот двухколесный транспорт у нас в обиходе еще только начинал появляться,  то сразу же с улицы во двор к нам вся малышня сбежалась, и даже мой отец новину, явленную дядькой Мышкой, принялся разглядывать с такой обстоятельностью, с какою, например, лишь в магазине приглядывался к самой необходимой в хозяйстве, но дороговатой вещице. Однако, когда через сколько-то дней я деду Индусу стал рассказывать, какой хороший велосипед у дядьки Мышки, он новости моей скорее огорчился, чем обрадовался. А матери моей пояснил: "То, чему дитя радуется, человеку, в зрелом разуме находящемуся, не простительно…"

Точно так же и у дядьки Мышки лицо скучнело, когда мой отец принимался деда Индуса нахваливать, к примеру, за то, что тот на улице вдоль своего плетня все бурьяны выкосил, жердями выгородил узенький палисадник, и густо засадил его вишней, смородиной и малиной.

То есть, они были друг с другом абсолютно во всем несходными. И если дед Индус в кружку наших селян, которые имели привычку в приближении сумерек на улицы выходить, чтобы цигаркою подымить и досуже о чем-то "перегомонить", поддерживал разговоры лишь о том, что было для всех самым существенным – о погоде, о покосах или о тех фазах луны, которые должны совпадать с засолкой огурцов или квашением капусты, то дядька Мышка присоединялся к сумерничающим сельчанам  лишь ради компании и с куда бльшим интересом по сторонам оглядывался, чем их разговоры слушал. Зато, если кто вдруг спрашивал у него о том, что за штуковины он ежеденно из железок выскабливает под своим навесом или что за вышку он у себя во дворе устанавливает, то тут же он, сначала стеснительно, а потом и разгорячаясь, и, опять же, этой своей невольной горячности смущаясь, начинал рассказывать о своих затеях. Да и к нам домой он приходил словно лишь для того, чтобы, например, мы узнали, какой ветряк скоро он у себя во дворе установит, поскольку за наладку автопоилок на колхозной ферме ему уже обещана самим председателем динамо-машина, с балласта еще не снятая, но к списанию уже спланированная как вышедшая из строя. "Там проводочки на магнитных обмоточках всего лишь порастрепались, и если их заново перемотать, если к оси якорька подшипнички нестершиеся подобрать, то она заработает, и электричество можно протянуть и в дом, и в сарай, и даже в погреб!" – радостно излагал он свою заботу моему отцу, который явно не понимал, о каких обмоточках и о каком якорьке идет речь. "Такое, как и на  ферме да в клубе, ты сготовишь себе иликтричество?" – уточнял, однако же, мой отец не без восхищения. "Всё будет только от силы ветра зависеть!" – радостно уточнял и дядька Мышка.

Но всякий раз, когда мой отец в присутствии деда Индуса пытался разузнать у дядьки Мышки об очередном сотворенном им чуде, он даже и не смущенно, а досадливо глаза долу опускал, тихо, как бы лишь себе под нос, выборматывал: "А чё рассказывать, приди да и глянь, если охота есть..." Да и сам дед Индус в присутствии дядьки Мышки даже про ведомые лишь ему одному значения фаз луны особо не распространялся. "Дак скажи, завтра можно помидоры замариновывать или погодить день-другой?" – допытывалась унего, допустим, моя мать. И, уступая её нужде, дед Индус неохотно вставал, снимал со стены отрывной календарь, подносил его поближе к лампе, затем, без обычных своих пространнейших объяснений и пояснений, изрекал:  "Можно и завтра, но послезавтра более удачный будет день…" И вешал календарь на место, и усаживался за стол, и молча глядел на моего отца, дожидаясь от него очередного его рассказа про то или про сё. По причине того, что даже и наш смородинный или малинный чай пили оба эти гостя полуотвернувшись один от другого, отцу моему приходилось солировать за столом; и, охочий к рассказам и пересказам приключившихся с ним незамысловатых историй, он начинал, например, припоминать: "Ну, значь, когда аж в Коренево я поехал лук продать.., и первый мешок с луком в тамбур вагона уже закинул.., а поезд да тронулся.., а второй мешок да остался. А я его ж да хватаю, а поверх того мешка, который уже в тамбуре, этим вторым мешком никак да не могу попасть, потому как еще и за вагоном поспевать надо…" И все, слушая его, переживали. И давали ему свои подсказки о том, как половчее можно мешок в тамбур уже разгоняющегося вагона закинуть. И аж с табуреток своих привставали, когда мой отец сообщал: "А я в последний момент первый мешок вторым подвинул, а потом и сам, значь, вскарабкался.., и как только нашел место, где ногу поставить, чтобы лук не подавить, тутже проводница заявилась дверь закрывать.., да и тут же и какой-то мужчина вышел из вагона в тамбур, чтоб покурить… Дак мужчина этот, меня такого заполошенного увидав, сам мои мешки в противоположный угол тамбура переставил!" "Вот потому я сроду заранее к поездам этим стремлюсь поспеть!" – сокрушенно заключал дед Индус. "А как первым с мешками в вагон полезешь, если другие с ручной кладью спешат?" – обращался дядька Мышка якобы к моему отцу, а на самом деле возражал деду Индусу. И делился своим опытом: "А я всегда специальной перевязью мешки скрепляю, на плечо их оба вешаю и, поднапружившись, в вагон залезаю". "Дак всегда находился кто-то, кто мог подсобить, а тут я да остался с мешками своими один…" "И почём же ты лук в Кореневе в тот раз продал?" – не забывал спросить дед Индус. И отец начинал припоминать: "Если даст Бог памяти, тогда лука у меня пуда три было, не меньше… Ну, с собою для сдачи мелочи было рубля два…  А всего домой привез я тогда… – И обращался к матери: – Григоровна, не помнишь, сколько тогда насчитал я?" "На те деньги ты потом две бутылки олифы купил, бадейку керосина и что-то сколько-то отложил…" – начинала припоминать и она…

Я частенько заходил к дядьке Мышке во двор, чтобы поглядеть, как он под своим укромным навесом, вставив в тиски какую-нибудь железяку, что-то из неё вытачивал либо широким, либо трехгранным, либо тонким и круглым напильником. И ржавые железки, явно вокруг тракторной бригады подобранные, крупные и мелкие, замысловатые и ввиде простых шестеренок, труб, трубочек, угольников или листяные, лежали у него рассортированными по специальным полкам, возвышающимся над верстаком; но больше всего их было абы как напихано и под просторнейший верстак и даже во все углы давно не метенного двора. А если я начинал выканючивать у дядьки Мышки какое-нибудь понравившееся мне колесико или медную трубочку, то он сразу впадал в уныние,  а потом начинал по всему двору суетливо рыскать, чтобы вместо той вещицы, на которую я уцеливался, предложить мне похожую, но в запасах его менее редкую.

Появлялись во дворе и два его младших сына, которые, в отличие от меня, уже были школьниками и потому ко мне относились весьма снисходительно. И дядька Мышка просил их мне показать, как работают придуманные им механические крупорушка и мельничка, как за веревочку, в сенцы не выходя, можно открыть "нутряную" щеколду для самого запоздалого, уже нежданного гостя, и всякие прочие чудеса. Сыны дядьки Мышки лишь поначалу делали вид, что оказывают мне одолжение, а на самом деле очень даже охотно подсыпали они в жерло крупорушки горсть зерна и крутили её ворот. "Заодно уж и сад полейте!" – кричал им дядька Мышка из-под своего навеса, и они вели меня к колодцу, который их отец со старшими, еще довоенными сынами возле сада выкопал. Но чтобы яблони полить, достаточно им было под жестяной, явно самодельной бочкой, впритык к колодцу установленной и уже водою наполненной, повернуть кран. И вода по трубам, опять же жестяным и самодельным, сама растекалась под яблони.

Захаживал я и к деду Индусу. И если заставал его дома, то либо в хлевах возле скотины, либо лопатой поправляющим, "чтоб лужи не образовывались", равнину просторнейшего двора, либо посыпающим на садовую дорожку кирпичную и камневую крошку , либо выстругивающим новое топорище из кленовой заготовки и – мало ли чем иным занимающимся. И всегда за руку, как со взрослым, он со мной здоровался, вел в свой просторный, на высоком фундаменте, дом, предлагал испить с ним за компанию свекольного кваса или сыворотки. Я выпивал и того, и другого, поскольку даже сыворотка у него была необыкновенною. "А пожалуй что угощу я тебя еще и пряниками, и конфетами, – важно одобрял мою ненасытность дед Индус. – Только ты все в один раз не поедай, привыкай в запасе иметь, чтоб всегда у тебя было, чем себя ублаготворить. – И далее он начинал рассуждать так: – Ну, в самом деле, какая разница, много ты съешь этих конфет или одной насмакуешься, от них все равно нет пользы. А от всех удовольствий, отложенных на потом, – ты сам это увидишь – удовольствие будет гораздо большим. Да и когда что-то у тебя в запасе имеется, то оно уже и имеется, и, значит, завтра не будешь ты куковать…" А если появлялась его жена  Настасья Никитична – дородная, белолицая, молчаливая, но всегда ласково мне улыбающаяся, то рассуждения деда Индуса, и без того обширные, начинали касаться не только конфет.

Я слушал речи деда Индуса, как зачарованный, потому как был уверен, что благодаря его запасливости без конфет куковать мне уже никогда не доведется.

Но, конечно же, я любил и очень уж величавого деда Индуса, и очень уж особливого дядьку Мышку не за одни только свои частые поживы от них. Привязанность моя к ним была столь велика, что до некоторых пор я даже считал их нашими ближайшими родственниками. И был я не то что крайне разочарован, а даже почему-то и обижен, когда однажды на мой вопрос, кем они мне приходятся, мать изумленно повеселела и с подобающей в таких случаях торжественностью (ну, о том, о чём по малолетству не знал, теперь же я да и у знаю!) мне сообщила: "А приходятся они нам, сынок, всего лишь людьми хорошими!"

И надо ли говорить о том, как я втайне страдал оттого, что дед Индус и дядька Мышка один на другого даже не глядят. И сердце мое в груди защемлялось, когда дед Индус, уходя от нас, говорил моему отцу: "А Михайло Иванович так и не пришел же, небось скоблил даже и при лампе все свои жестянки!" "Да мало ли, какая ему там хлопота выпала… – защищал мой отец дядьку Мышку. – Я вчера в чулане мешки с зерном проверил, а они мышами уже понадгрызены. Дак весь вечер с Григоровной мы зерно в новые пересыпали, а старые заодно залатывали…" "Но то ж мешки с зерном! – не унимался дед Индус. – А вот скажи ты мне, Иван Григорович, будучи в разуме, скажи ты мне, на кой ляд его крупорушка, если теперь у нас в колхозе мельница даже не ветряная, а дизельная, и всё тебе она может и передрать, и промолоть, только успевай мешки в неё высыпать!" "А вот ячмень хороший у нас остался с прошлого года, с решето, не больше, дак я на его мельничке промолола, и ты ж сам из той мучички ячменной мои оладьи попробовал и муку хвалил…" – вступалась за дядьку Мышку также и моя мать. "Да-а, ячмень тамогодичный был хорош, уже, мож, такой сроду и не уродится…" – пытался мой отец перевести разговор на другое. "Тогда ты, Григорыч, скажи мне, – трогая уже в сенцах нашу щеколду, – окончательно ожесточался против дядьки Мышки дед Индус, – скажи ты мне, дураку, зачем тебе бы понадобилась нутряная щеколда, которую ты бы, с печи не слезая, за веревку выдергивал? Вот же у тебя задвижка кованная, сносу ей никогда не будет… Что, трудно тебе бывает ночью с печи слезть и кого-то всполошенного в дом впустить?" "А никому не мешает эта его придумка! – восклицал мой отец и, отчаявшись деда Индуса успокоить, разговор прекращал словами: – Иди уж домой, иди, пока не накалился так, что до утра мысли свои в голове будешь перебирать, как ото картофель в погребе!

Такие же страдания я испытывал, когда мои мать или отец заговаривали про всегда завидно ухоженное хозяйство деда Индуса, а дядька Мышка бурчал себе под нос: "Дак, наверно, делать ему больше нечего, кроме как землю перекладать с места на место…"

Но и как же я ликовал, когда на людях за вполне дежурную  шутку в адрес деда Индуса дядька Мышка с несвойственной ему нервной гневливостью на шутника наскакивал: "Ты, понимашь ли, до шапки такого хозяина, как он, свою, понимашь ли, треуху даже и не докинешь!"  И в том, что эти два товарища моего отца друг-друга недолюбливают, появлялось у меня уже и сомнение, когда стал я замечать, что и дед Индус одним только суровым своим взглядом любой покушающийся на дядьку Мышку язык узлом завязывал.

В общем, эти два человека, моему отцу самые близкие, вечно у нас дома вечера коротающие, всегда меня привечающие, оказались самыми великими загадками в моей жизни. Вроде куда уж просто мне было их понять: один был помешан на разного рода изобретениях – эдакий наш местный Кулибин, другой блюл своё человеческое достоинство в благополучии каждой имеющейся у него во дворе скотинки и каждой яблоньки; и эти два человека были поотдельности необыкновенно разумны; ночему ж как только они у нас дома сходились лицом к лицу, то разума им не хватало друг к другу расположиться?

А через много-премного лет я в очередной раз наведался к своим уже стареньким родителям, которых мой брат, поселившийся в райцентре, забрал к себе. И, конечно же, вспоминая обо всем, вспомнил я с ними и про деда Индуса, и про дядьку Мышку.

– Было бы приличным, если бы ты гостинцы для них придумал, да и навестил, – подсказала мне мать. – Они ведь, когда в село мы наведываемся, только про тебя и спрашивают…

И на следующий день я, чтобы удовольствие получить еще и от дороги, пешком отправился в наше село. А как только за поселок вышел, то лишь небо над головой стал узнавать, потому как по обе стороны от теперь залитого асфальтом нашего когда-то грунтового шляха густыми и высоченными зелеными ворохами вздымались те лесополосы, которые в памяти моей остались в виде жиденьких, насквозь прозрачных шеренг из едва оперившихся деревцов. Да и при всем том, что раньше проезжало здесь больше скрипучих телег, чем машин, а теперь то и дело меня обгоняли или навстречу неслись и грузовики, и легковушки, уже не гнулась трава на обочинах под серым покровом нашей дорожной пыли, уже можно было здесь различить и пронзительно синие искры цикория, и белые, с золотыми середками, головы ромашек, и сизые стрелки подорожника, и желтенькие да фиолетистые колокольцы…

Через час тоннель меж лесополос закончился, и увидел я свое село. И его очертания тоже не узнал. Хотя  – такими же были крыши среди кудреватых макушек дерев, так же наша крайняя улица упиралась справа от дороги в лужок, а слева – в колосящееся поле. Только когда уже в село я вступил, то понял, что не должно было быть в нем той смиреннейшей тишины, с которою оно меня встретило. В том моем селе, которое у меня осталось в памяти, воздух был наполненным гусиными криками, коровьими мыками, собачиьми лаями, истошными детскими вскриками и визгами, теньканьем отбиваемых кос, а главное – мои односельчене с каждого двора мне, домой наведавшемуся, навстречу выходили; или просто сквозь все щелки в оградах на меня глядели…

В полной тишине в ряду дворов, как во рту на месте выпавшего зуба, я обнаружил и то зияние, которое появилось на месте нашей усадьбы.

И уже сам себя не слыша, подкрался я к тому, теперь уже с отсохшей макушкой, клену, за которым должен был стоять дом деда Индуса.

И, наконец, сначала узкий его палисадник, а потом и белый край его дома на меня выглянули. А за палисадником различил я согнутые да неподвижные спины двух старичков. Они сидели на скамейке, оба в одинаково серых, как наша когдатошная пыль, фуражках, в таких же серых пиджаках, – один голову в подбородок подперши рукоятью самодельной клюки, другой обеими широко расставленными руками упершись в широкое сиденье скамьи.

Догадавшись, что это они и есть – мои стародавние дед Индус и дядька Мышка, я приостановился. Мне хотелось услышать хотя бы одно их слово, сказанное не при мне, а в той незнакомой тишине, среди которой они теперь живут. Но минуты проходили одна за другой, а старички молчали.

Наконец, мне стало неловко вот так за ними подглядывать, и я к ним подошел, остановился напротив, поздоровался. В ответ они мне оба кивнули и одними только губами пошевели в своих одинаково впалых ртах какие-то, может быть, слова.

– Иваныч же… – наконец-то вымолвил дядька Мышка.

Дед Индус тоже что-то сказал, но я не расслышал.

– Он говорит, что тоже тебя узнал! – хрипко пояснил дядька Мышка.

И далее опять дед Индус что-то спросил, и опять я оказался не готовым его тускло вымолвленные слова различить.

– Это он от переживания так мычит.., – пояснил дядька Мышка. – И он же да спрашивает, узнал ли ты его?

Я, не в силах далее вот так, словно бы через реку, с ними говорить, только кивнул в ответ.

И больше они ни о чем у меня не спрашивали. Только мерцали в меня своими все ж таки вдруг то ли ожившими, то ли повлажневшими от пристального напряжения глазами.

Время их все-таки высушило до почти одинакового калибра. И сметанные усы, по которым из любой дали можно было деда Индуса отличить, теперь увяли и потускнели, а мелкое лицо дядьки Мышки так и осталось мелким, только более костистым и потому вроде бы как чуточку более решительным...

– Ты ж это... Ты ж да конфеты любил... – вдруг выговорил дед Индус совершенно внятно.

– А как же! – обрадовался я его памяти.

– Тогда ж это… В дом бы зайти …

Я попытался было ему помочь со скамьи подняться, но дядька Мышка меня отстранил:

– Я сам… Ему привычнее на меня опираться…

И они кой-как, не без пыхтений, поднялись и пошли в дом. Дед Индус на клюку и на дядьку Мышку опираясь, а сам дядька Мышка под его медленные шажки подстраиваясь.

А в доме, как оказалось, не таком уж и просторном, было сумрачно. Я попробовал было включить свет, но дядька Мышка велел выключить.

– Счас привыкнем… А то от света глаза у него устают …

– Михаил Иванович, а сохранился ли твой ветряк? – вспомнил я.

– Дак поржавел же… лет, считай, двадцать тому назад на бок стал заваливаться… Старший сын его не трогал, а младшие приехали и разобрали…Мол, чтобы не рухнул на кого-нибудь... – сообщил дядька Мышка, явно уже без сожаления.

– А я хотел его сфотографировать на память… – сознался я.

– Еще ж и у меня силы были… – заговорил дед Индус, и его в сипком голосе я вроде как различил обиду. – Предлагал же ему.., давай это.., сварщика давай позовем... Укрепить было можно эту каланчу... Да.

– Что ты голову человеку морочишь... Силы-то были.., да уже и не те! А там еще и валы надо было центровать! – вроде бы как с такою же обидою напомнил ему дядька Мышка.

– Сам ты себя всю жизнь морочил... А я бы нашел человека, который это... который отцентовал бы так, как ты бы ему сказал... Ничего не должно пропадать!

Однако же, после такого немирного между собой разговора они утомились, а деду Индусу потребовалось еще и отдышаться. А отдышавшись, дед Индус вспомнил:

– Там в буфете пряники всегда лежали… Я это.., по привычке купил когда-то.., а детишек малых уже ж не не подвернулось мне... Дак пряники иэто… Пряники, говорю, засохли!. И я это.., велел же их не выкидывать… Да.

– А можно я их заберу? – с прежней своей жадностью спросил я. – Пусть теперь у меня дома лежат…

– Только ты ж не выкидывай…

– Да как же я выкину такую древнюю память! – воскликнул я, но тут же и устыдился этого своего уже далеко не местного пафоса.

Бумажный кулек в буфете, уставленном эмалированными кружками и мисками, гранеными стаканами и старинными, тоже гранеными, рюмками из такого же толстого, как у стаканов, стекла, я нашел быстро.

В кульке на ощупь было штук пять, не больше, когда-то для меня воистину драгоценных наших магазинных пряников.

Затем я принялся вручать им свои гостинцы. Они гладили усохшими, как прошлогодние листья, ладонями коробки конфет, с недоверием разглядывали свежесоленую, породистую, от Мурманска, семгу, которую мне повезло обнаружить в райцентре, памятуя об их восторгах, когда моя мать угощала их впридачу к вареной картошке не только обильными солениями из нашего погреба, но и нашей сельповской ржавой селедкой, а две электрические машинки для стрижки бород их оставили совершенно равнодушными, хотя я и продемострировал, собственных усов не пожалев, как удобно ими вместо бритвы пользоваться.

–  Нам теперь уже ничего не нужно, но, мож, сынам пригодится, – виновато утешил меня дядька Мышка.

– Теперь-то вы уже, как я понял, между собой примирились? – вспомнил я и о своих давних переживаниях.

Но они, видимо, на что-то свое отвлеклись и меня не расслышали. Сидели за столом точно так же молча, как и на той скамеечке возле двора, где я их обнаружил.

Потом дед Мышка поднатужился и спросил:

– Как там Иван Грыгорич, ходит еще?

– Ходит!– охотно ответил я.

Потом дед Индус, в меня изо всех сил вглядевшись, отметил:

– Ты ж это... Вроде как стал седоватым...

И опять наступило молчание. Только дед Индус, должно быть, собираясь с новыми мыслями, не переставал шевелить своими уже малопослушными губами и дыханием своим шелестеть.

– Да… – наконец-то вымолвил он. – Когда-то втроем дружили ж… Сейчас бы и Иван Грыгорыч еще тута появился.., дак посидели бы.., напоследок минуточку хотя б посидели… Да…

– А теперь, значь, мы удвоем тута… – со смутной, едва различимой печалью досказал дядька Мышка.

– Я брата попрошу, он вам отца хотя бы на часок привезет!

– Не напривозишься ж... Да.

Первым притомился дед Индус.

– Сноха придет скоро.., дак слаштует обед… А я ж да прилягу… – сказал он с той виноватостью, которую когда-то счел бы он для себя неприличной.

И поняв, что им обоим непривычное мое гостевание оказалось столь же желанным, сколь и непосильным, я их по очереди, сначала Деда Индуса, а потом дядьку Мышку, обнял и засобирался в поселок.

Но мое столь скорое убытие, однако же, привело стариков в растерянность.

Но и дядьке Мышке уже, как я по его осоловевшим глазам понял, требовался отдых.

И я, собственную растерянность не в силах преодолеть, ушел.

А вернувшись к родителям, я стал допытываться у них о причинах прежней, теперь уже явно прежней межусобной вражды двух отцовских товарищей. Но мои отец и мать не могли понять, о какой вражде я веду речь. И брат тоже не мог понять.

– Или ты не помнишь, как оба они у нас дома один другого дожидались? – с осторожною недоверчивостью ко мне изумился он.

Потом я проведывал свою самую старшую, еще до войны родившуюся и по возрасту в матери мне годящуюся сестру Нину в её селе Высоком, в котором она живет с тех пор, как когда-то вышла замуж. И её, конечно же, не обошел своими распросами.

Она тоже меня не поняла, но и простодушно рассказала всё то, что про деда Индуса и про дядьку Мышку, как гораздо дольше, чем я, прожившая на этом свете, знала:

– Да сколько я помню себя, они дружили так, как никто у нас не дружил! Но ты ж помнишь, какая хатка перекособоченная у дядьки Мышки была. Если б старшие сыны не отстроились, так и жил бы он в своей развалюхе до сей поры. А дед Индус всегда за него, такого-сякого, переживал. И всё время нашему отцу твердил: "Ты отвадь его от этих железок… Ты ж скажи ему…" Ну, считал он, что даже и хуже люого пьянства эта его страсть к железкам…

– А сам он почему не мог ему сказать об этом?

– Ну, очень разными у них были и характеры, и понятия о жизни…

– Что ли боялся, что дядька Мышка на него обидится и дружить с ним не станет? – вроде бы как наконец-то стал понимать я деда Индуса.

– Да сроду никого и ничего дед Индус не боялся. Такой был, что скорее все другие его боялись!

– Отчего же за дядьку Мышку он переживал, а сказать ему ничего не мог? Меня-то он, пока я не уехал, поучал не без удовольствия! – не поверил я.

– Тебя ему положено было поучать… А перед дядькой Мышкой смолкал он из деликатности, – особо не размышляя, рассудила Нина как о деле для всех понятном. – Ты ж сам знаешь, бывают люди такие, что по тебе пройдутся и не заметят, а бывают люди уважительные…

– Ну, хорошо, допустим, дед Индус дядьку Мышку очень уж уважал и потому поучать не решался. А дядька Мышка почему нос свой от него воротил? Что ему дед Индус сделал плохого?

– Он же чувствовал, что дед Индус за него переживает, вот и сам из-за этого переживал. И такой он был, что и перед своей женою всегда в виноватых был… Слава Богу, она такою же, как он сам, непривередливою была…

– А я-то голову ломал! – охнул с изумлением я.

– А чё голову ломать... Тогда ж все люди были такими простыми, что даже и не знали, как им быть в ситуациях деликатных. А теперь таких, может, и не осталось, теперь уже все ни о что такое же не спотыкаются, – уверенно пояснила мне моя самая старшая сестра Нина.

 

…Вот если бы хоть где-нибудь таких же немыслимо простых людей я продолжал встречать, то и не мечталось бы мне повернуть время вспять лишь для того, чтобы заново увидеть, как мой отец со своими товарищами провожает очередной вечерок, как при этом дед Индус и дядка Мышка сострадательнейше (вот ведь как оно на самом деле было!) отворачивают один от другого свои носы. 

 


Биография

Проза

О прозе

Статьи

Поэзия

Блог

Фотоархив

Видео

Аудио

Книги

Написать письмо

Гостевая книга

Вернуться на главную

Вернуться на главную
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Система Orphus

Комментариев: