 Светлана Демченко «ЧИСТЫЕ ВОРОБЬИ, А НЕ ХЛОПЦЫ…» Обзор рассказов русского писателя Николая Дорошенко «Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе — человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой». [1]
Прежде всего следует отметить, что творчество русского прозаика Николая Дорошенко не только широко известно сегодня, но уже и достаточно емко и всесторонне исследовано. Вспомнить хотя бы обстоятельные статьи о нем Валентины Ефимовской «Жизнь истинная», или «Как течет жизнь», «Ушедшие к жизни родной» («О повестях «Прохожий» и «Ушедшие»), или Сэды Вермишевой о повести «Выстрел», и др.[2] Но ранее, как правило, анализировались крупные произведения писателя, те значимые повести, которые были отмечены весомыми литературными премиями. А ведь Николай Дорошенко преуспел и в жанре рассказа. Их написано им не один десяток. Среди них есть как полновесные («Друг», «Овес», «Ненависть к дикому кабану», «Оно» и др.), так и более короткие, как принято сейчас говорить, новеллистического характера («Праздник», «Картина», «Карьер» и др.). Но те и другие , - это не просто лирическая проза, «азбука для литератора» , а спрессованная во времени амплитуда невыдуманных, зачастую автобиографических, жизненных историй Практически для всех дорошенковских рассказов характерно художественно- философское напластование различных тем и смыслов, - от пейзажных зарисовок, картин жизни русской деревни 50-х - 60-х годов прошлого века до морально-этических проблем человеческого общежития. « Деревня у нас была огромной. А наша улица аж в двадцать с лишним дворов выглядывала и на лужок, где отдыхали лошади после дневной страды, и на проточный пруд, где, по преданию, жил старинный сом, и на край колхозного сада, в котором можно было бы заблудиться, если б яблони росли не безукоризненно прямыми рядами, и на шлях, который серой грунтовой лентой вытекал к нам из-за далекой линии горизонта…». («Оно») В своих произведениях автор созда ет не многословное жизнеподобие, а описывает саму жизнь, как она есть, не приукрашивая ее, не выдавая желаемое за действительное. « Был, значит, я обыкновенным всегда человеком. Как любой человек, не замечал я, как засыпал, не замечал, как просыпался, а то, бывает, пью молоко из кружки, потом опомнюсь – кружка уже пустая и на столе стоит , а я, оказывается, уже давно сигарету курю…». («Дерево возле дома») Обращает на себя внимание цикл рассказов, который объединяет тема детства и отрочества геро ев в их мировоззренческом становлении. Речь пойдет о рассказах «Друг», «Проводы», «Овес», «Картина», «Карьер», и других, вошедших в новую книгу писателя «Ушедшие». [3] Чтобы верно осмыслить многообразие фактического материала в этих текстах, необходим междисциплинарный анализ возрастной психологии, социологии воспитания, этнографии, педагогики и собственно литературоведения . Естественно, этот обзор на столь обширное исследование не претендует. Скорее всего, он систематизирует мое читательское впечатление от прочитанного. Стилистика и художественное пространство рассказов этого цикла важны для меня не столько формой, несомненно требующей особого писательского мастерства, сколько мировоззренческой, морально-этической направленностью, становлением жизненных личностных ориентаций и установок в детские годы. Преимущественно во всех этих рассказах фиксируются важные психологические проблемы, возникающие от попыток осознания взрослеющим подростком определенных условностей мира взрослых и себя в нем. При этом писатель демонстрирует поразительную наблюдательность, умение передать свежесть детского, еще до конца не сформировавшегося, взгляда на происходящие события, его остроту, максимализм, и, зачастую, наивность. Он, как бы, «…открывает прорезь в иную реальность, наполняя события прожитого тем обжигающим смыслом, который не коснулся тебя, когда ты в них участвовал. … Спрессовывает время в ту точку, куда вмещается вся жизнь художника». [4] Николай Дорошенко еще и еще раз убеждает читателя в том, что корни характера и воззрений человека, их истоки проистекают из детства, в котором и закладываются важные личностные ориентиры на всю будущую жизнь. И все же у Н.Дорошенко, в противовес А.Чехову [5], ребенок — не судья взрослого мира. Он у него учащийся, претендующий на самостоятельные оценки и суждения. Оттеняя фальшь взрослого мира, детская интонация, суждения подростков в текстах, – скорее толчок к таким раздумьям и помыслам, которые выходят за рамки детскости. « Никогда не забуду проводы… Буду вечно помнить, как мои товарищи пришли ко мне…Приятно все-таки знать, что есть где-то настоящие друзья». («Друг») Читая Н. Дорошенко, я начала заново понимать, какими поистине замечательными мыслителями (именно!) были изображенные им мальчишки. Несмотря на возраст и ограниченное знание жизни, им, тем не менее, удавалось обсуждать и задумываться над самыми глубокими и жизненно важными проблемами. Причем, к их, как им казалось, решению они приступали мужественно и смело. Вспомним, как преодолевали Толик с другом страх в себе, решая пойти к занимавшему их воображение карьеру. Там взрывали, там таилась опасность. «Неизвестно где, неизвестно зачем лежали мы с Толиком, неизвестно куда падали из-под наших пальцев комья земли. И когда Толик шепотом спросил у меня: « Тебе не страшно тут лежать? А?», когда я признался ему : «Не беспокойся, не страшно», - вдруг словно бы разомкнулись уже навсегда какие-то трепетно-горячие стены, столь долго, оказывается, хранившие мое сердце в своем сладком плену…». ( «Карьер» ) Пока что им было невдомек, что последующие годы будут губить в них эту способность, эту безудержную дерзость. И они привыкнут ко многому так же, как и уже здесь, лежа у карьера, « …привыкли знать о том, что… запасами взрывчатых веществ, имеющимися на земле, можно землю расколоть несколько раз;…, что даже ночью, когда мы с Толиком ни в чем и ни перед кем невиновные спим, накрывшись одеялом с головою, в каждого из нас тайно нацелен пристальный глаз бомбы; …что во время последней войны полегло в землю двадцать миллионов нашего народу! Двадцать миллионов!!!». Хотя, справедливости ради, надо сказать, что придет час, и они, увы! научатся отвечать на готовые вопросы готовыми, ответами, сформулированными уже не ими, а социальными институтами. И как тут не быть «одинаковыми», такими, как все, как же выразить себя и свое «я»? Проблема глубока: соотношение личного и общественного. Непросто это. Если самый свободолюбивый писатель или поэт тоже может сбиться в пути, потому что и им, хотят они того или нет, приходится считаться с тем, с которой стороны его кусок хлеба намазан маслом. Но понимание всего этого, пока птенцы в гнезде, дома, под присмотром родителей, придет гораздо позже. А пока дорошенковские герои радовались жизни. Словно для них было писано это правило: если смысл жизни состоит в том, чтобы жить, так давайте жить; специальных мастеров жизни Бог не прислал на Землю, их нет в книгах, они не исторические личности; наверное, они там, в вечности, куда и мы, живя, как умеем, рано или поздно попадем. Необычный психологический накал представляют также эпизоды переживания персонажем-отроком ухода из жизни дорогого ему человека. Подросток пытается сам анализировать свои ощущения и не боится признаться, что эмоциональной составляющей этого стресса был вовсе не страх, и не слезы, а, скорее, чувство вины и стыда за невнимание к деду при жизни. « Наше сочувствие будто лишь снилось нам, мы оставались равнодушными, зная, что не равнодушны, и оставались неравнодушными очень уж равнодушно. Мы затихали, боясь в себе фальши, и были насквозь фальшивы, потому что понимали: только лишь слушать такой рассказ нельзя!». («Овес») Вспоминая беседы с покойным дедом Георгием, автор этими строками, построенными по существу на оксюмороне, заставляет каждого из нас задуматься над тем, умеем ли мы слышать и слушать друг друга, и когда это «вслушивание» приходит к человеку, что оно ему дает, чем питает его душу. Еще одну отличительную черту дорошенковских рассказов надо выделить особо. Это своеобразная «жизнь души», когда тональность мировосприятия персонажа раскрывают разные формы внутренней речи, прежде всего, несобственно-прямая. Выступая продуктивным способом завуалированного монолога, этот тип речи нередко характеризуется как диалог- разговор героя с самим собой, он трансформируется в «поток сознания» по мере нарастания эмоционального напряжения, делая тем самым более значимым не фабульное построение, а ситуации, попытки разглядеть себя изнутри. «… И просторно, и скучно стало моему сердцу, как, может быть, камню, который неизвестно когда, куда и зачем кинут, который свистит в воздухе лишь потому, что сквозь воздух этот летит, и захотелось мне разрыдаться от страха пред своим почти обморочным спокойствием, от страха пред своим неизвестно для чего мне необходимым бесстрашием. И еще хотелось мне плакать от умиления пред каждым новым, продолжающим ночь и приближающим раннее летнее утро мгновением, пред каждым новым ударом своего сердца; но даже и сила, делающая неостановимым время, казалась мне ничтожной пред силой собственного почти неощутимого желания длить и длить бесконечно свою, затаившуюся в темноте, обозначенную теперь только ударами сердца, жизнь». («Каръер») « Толк в жизни понимаешь только потом, но жить приходится сначала", - писал Серен Кьеркегор.[6] Так оно и получается у всего живого на земле, не говоря уже о человеке. Вон, как и воробьи, как и другие птицы, вольные, неприхотливые, прежде, чем вылететь из родного гнезда, им немало приходится чему учиться, познавать, чему следовать, пусть и природному инстинкту приспособления, но такому беспрекословному и необратимому, без чего невозможны ни взросление, ни дальнейший полет. Понимала это и баба Миланья, тоскующая по погибшему сыну, носящая «его» - это непоправимое горе,- в себе. Рыдая и буквально воя по ночам, она видела в чужих сыновьях свою несостоявшуюся материнскую мечту, нередко звала и угощала сорванцов. А однажды на прощанье только и успела крикнуть: « Ну, чистые воробьи, а не хлопцы!». Читай: непоседы, которые, как воробьи, рано или поздно оставят и ее, и родные дома, и своих близких. («Оно») В разных рассказанных сюжетах зримо дается синтез внешних картин и граней личностного видения, настроения, переживания. Потому-то приоритетным и становится психологическое пространство, определяемое внутренним состоянием героя, его отношением ко всему происходящему, самостоятельным взглядом на мир. « Ничего не надо человеку, ничего! – молча рассуждал Никита, уставясь в непроглядную толщу леса. – Нет слаще жизни, чем та, когда человек глядит вокруг наподобие странника. Спроси у него, куда он идет – призадумается, не ответит. А если ответит, то повернет обратно, словно уже побывал там… А что! Был бы человек, как поезд! Свистнул, крикнул, да и помчался, и не привязан ни к каком у колышку... А то ведь хоть разбейся. Уж если, не приведи бог, возненавидишь что – некуда глаза отвести, а возмечтается – только вздохнешь…». («Ненависть к дикому кабану» ) Но хотелось дорошенковским персонажам всегда многого и необычного. Они – это живое, органичное единство, и их личности уже окрашены индивидуальным, особенным, только им присущим миропониманием. « Мы стали уже слишком непохожими друг на друга. Каждый таил в себе какое-то собственное намерение на жизнь. Уверенное или неуверенное, но собственное. Когда возвращался я домой, то увидел надпись на водонапорной башне. Нелепой мне показалась эта кривая, в потеках краски, надпись. Я к тому говорю, что, мол, вот так живешь, живешь свой век, а доживешь все дни до последнего и не увидишь, что дальше будет, потому что для жизни новые народятся люди, те, про которых уже не узнаем... А конца ничему не видно!..». («Друг» ) Демонстрируя знание подростковой психологии, автор с явной отеческой симпатией повествует о различных курьезных выходках подростков, несмотря на то, что уже в дошкольном возрасте они « приноровились воровать лошадей на лужку. Свистом подманивали этих колхозных работяг и, угостив хлебушком, одевали на их морды самодельные уздечки, заводили в канавку, чтобы проще было вскарабкиваться им на спины, а затем и примучивали, заставляя скакать галопом», за что не раз получали от конюха взбучку: « Н-н-ну, казачье! Н-н-ну крапивы в штаны напихаю вам!». («Оно ) Попозже, когда постепенно разные шалости лишались абсолютной бессмыслицы, сознание мальчишек начали занимать более устремленные мечты. Все естественно и правдиво. Этому веришь. « И молча затем слушали мы, как свистит ветер в густых ветвях верб. И весь мир казался нам слепленным из одной только нашей мечты стать разведчиками. Также хотели мы стать летчиками, чтобы глянуть вниз с головокружительной высоты, хотели стать моряками, чтобы однажды пробиться сквозь свирепый шторм ради какой-то собственной великой цели и правды…». («Карьер») Продолжим: ради собственных крыльев, размах которых зависит от смелости, а сила – от связи с родным гнездом. Дети — как птицы. Их бы только подготовить, указать направление жизненного полета, иначе, как говорил е щё Луций Анней Сенека , «когда человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным».[7] Это здорово, когда с детства подросток напоминает миру, что он вступает в него сознательно, и ему трудно без его поддержки и внимания. «И мечтал я о том, без чего не имело смысла жить дальше, – мечтал я, чтобы все города, все страны, бермудские треугольники, китайские стены, пизанские башни, пилоты, поднимающие в небо бомбы, зубасто улыбающиеся президенты, - чтобы все, из чего мир состоял, вдруг приблизилось ко мне, вдруг изо всех сил в меня вгляделось и узнало: есть еще и я на этой земле!». («Карьер») Эта мысль незримо витает в текстах, утверждая вечное кипение жизни, родительской любви и сыновнего долга. Очень многоликое у Николая Дорошенко лейтмотивное построение повествований: автор акцентирует речевые, интонационные лейтмотивы, которые играют тексто-образуюшую роль, формируют их подтекстовую зону. Особую значимость сообщают как невещественные (судьба, счастье, «оно», вера, жизнь, мечта), так и вещественные лейтмотивы (репродукция, трещинки в ножках стола, зерно и т.д.). Зерно, например, как использованный автором образ, несет глубокую смысловую нагрузку: поведать внуку изначальную мудрость бытия – его способность к возрождению. «Ты, понятно, не знаешь. Так вот я тебе сейчас объясню… Берем, значит, мы зерно овса, опускаем в землю его, будто хороним. А оно вырастает. И так все вокруг существует, даже месяц в небе так существует. Поэтому и обычай такой есть, чтобы в день Воскресения зерно проросло». («Овес») Описывая какие-то запомнившиеся картины детства, на первый взгляд, простые и несущественные, как те « бессмысленные или не лишенные смысла » складываемые дедом Георгием про запас « резки торфа, серпы, копыстки для очистки лемехов от земли,…шпингалеты для форточек, детскую сандалию, плетеную, с разорванным дном кошелку, бутылки из-под дегтя,..безногую куклу…», писатель наталкивает нас на рассуждения более чем серьезные. Ведь недаром надо было понять «одно единственное: что значит бесконечно длинная и вдруг истаявшая жизнь деда Георгия для чистого, как детский глаз, и абсолютно беспечального неба, для вот этого белого облака, для всего вот этого, простертого до самого Рыльска, простора?». («Овес») И почему озорными глазами мальчишек мир видится несколько иным, чем он есть на самом деле? Почему они примиряют , а то и совсем путают добродетель с грехом, божественный порядок с различным, порой до краев вопиющим, уродством, искренность с лицемерием, доброту со злым умыслом? Так сразу и не ответишь. Не понимали этого и старшеклассники, видя перед собой примерного, безупречного в поведении одноклассника. И только по прошествии лет приходит понимание, что человек был искренним и добрым. « Друга я вспоминаю теперь чаще, чем остальных одноклассников. И кажется мне невероятным, что где-то на белом свете может жить-поживать его чистая и абсолютно вольная душа». ( Друг») У Николая Дорошенко рассказ о жизни подростков, как правило, сочетается с обобщающими размышлениями об особенностях детской души, постепенном ее взрослении. С помощью обращения к яркому, живому описанию русской природы, использования выразительных языковых оборотов он создаёт неповторимый будничный житейский колорит. Показательным в этом плане есть рассказ «Праздник». Вместе с тем приходят также на память строки Н.Гумилева из стихотворения «Детство»: « Я ребенком любил большие, Так, и у Николая Дорошенко наблюдается удивительное сходство душевного строя с гумилевским , и красоты природы также пленяли души его персонажей – как взрослых, так и детей. « Мы лежали и слушали, как в траве масляно скворчат кузнечики, млеют пчелиные гулы. И с неба в глаза нам, как искрой, нескончаемо посверкивал своею песней жаворонок. Некий особо тяжелый шмель вдруг прогудел над моим лицом, и вся великая надсада его словно бы застряла в моих ушах…». («Оно») К особенностям стиля Н.Дорошенко следует отнести то, что события в рассказах даны на синтезе их осмысления с позиций прошлого и нынешнего авторского личностного видения. « Не знаю я, как теперь ведут себя влюбленные старшеклассники. Если это правда, что они более смелы в проявлении своих чувств, то пусть все равно с пониманием отнесутся и к тому, что умели мы в их возрасте двадцать лет назад. Лично я сейчас, кажется, полжизни отдал бы только за то, чтобы еще раз пережить вот такую любовь, состоящую лишь из молчания, из созерцания лиловой летней тьмы. Кажется, только когда вот так замрет, неслышная, твоя душа, счастье сможет торкнуться тебе в сердце и шевельнуть в нем горячую, радостную и почти слезную влагу ». («Друг») В то же время дорошенковское "я" не только разделяется на голоса автора и рассказчика, но еще и позволяет выделить новую точку зрения - голос маленького героя, повествователя в детстве. Большинство текстов написаны от первого лица, что, конечно, способствует созданию доверительной атмосферы. На формирование детской точки зрения, её отделение от "я" взрослого героя работают разнообразные приёмы: использование "детской" лексики; гиперболизация предметов; введение в текст лирических отступлений и обобщений, принадлежащих взрослому герою и т.д. Эта повествовательная техника впоследствии становится одной из ведущих характеристик стиля. Безусловно, «Я» у писателя обусловлено в ряде случаев автобиографичностью материала. Однако, при этом отсутствует нарочитое навязывание авторской и прямой речи, и наличествует речевая свобода. В этом плане даже явный личный жизненный опыт героя не совсем идентичен авторскому, он обнаруживает некую спонтанность, весьма тонкую нетождественность «я»-персонажа и автора-творца. Вообще-то три четверти книг пишутся на использовании автобиографического опыта… Как известно, в этой манере часто писал Л.Толстой, М.Горький, К.Паустовский, Ф.Гладков, Ю.Казаков, А.Яшин. К ней прибегали В.Астафьев, А.Битов, В.Лихоносов, в этой манере пишет В.Герасин и др. И этот прием у Н.Дорошенко, как и у них, никак не отражается на художественности, типажах, характерах. Писатель смог отойти от собственной фотографии, подняться на авторскую кафедру и посмотреть на выведенных персонажей как на героев литературного произведения. Рассмотрение стилевой концепции дорошенковских рассказов было бы неполным, если не подчеркнуть еще и использование вещных деталей, таких, например, как усеченная человеческая голова на репродукции, а также сочная метафоричность, в том числе, и заглавий рассказов. Как раз заглавия сообщают читателю некую символичность, подталкивая тем самым читательское воображение к пониманию подтекста и авторского замысла. Картина - это метафора у автора,- не только репродукция, необдуманно приобретенная отцом на рынке, но и сценка быта, семейная атмосфера, сцена из деревенской жизни. Это общая житейская картина, сфокусированная в незамысловатом полотне, которое и любить нельзя, и выбросить жалко. И даже спустя четверть века эти ощущения не покидают автора, ибо исповедальность психологического состояния не довлеет над сыновней памятью и долгом. «Грустно мне знать об этом, но - никак не могу я решиться что-то сделать с картиной. Потому что быть уличенным матерью в равнодушии или в ненависти к этой картине мне одинаково стыдно». («Картина») Видно, детские годы оставили писателю в наследство эту память, эту любовь к близким, к родной земле, неуемную любознательность и веру чистоту, свет, добро. Он и сегодня уверен в « той незамутненности счастья, которая доступна лишь в детстве» и представляет собой непреходящую ценность в человеческой жизни. Николай Дорошенко, как и многие писатели, в способности чистого человеческого сердца к свету и добру видит самое дорогое богатство. Василий Шукшин в связи с этим замечал: “Если мы чем-нибудь сильны и по-настоящему умны, так это в добром поступке”.[9] Свой добрый поступок прозаик Дорошенко зримо совершил в своих рассказах и повестях, оставляя последующим поколениям сочное художественное слово о празднике жизни, « который кудрявится вербами, в мареве колышет их село, цокочет стрекозами, блестит их прозрачными крыльями, медленно плывет от одного края земли к другому…». («Праздник») Спасибо, Николай Иванович! Ваш жизненный полет удался.
Примечания 1. М. Горький. Детство. Глава ХП. 2. О прозе Николая Дорошенко. В кн.: Н.Дорошенко. Ушедшие. М.: «Серебряные нити».2012, с.420-430. 3. Николай Дорошенко. Ушедшие. М.: «Серебряные нити». 2012 , с.311-412. 4. Андрей Назаров. О жанре короткого рассказа. Ж. «Новый берег». 2004, №4. 5. Линков В. Я. Художественный мир прозы А. П. Чехова. М., 1982.С.88-90. 9. В.М.Шукшин. Из рабочих записей.
|
| |
|
| |||||||
