ДРУГ

Ни для кого он другом не был. Это прозвище такое у него — Друг. Как бы в насмешку. Он сам постоянно напрашивался на это прозвище. Не разминуться было с ним, не мог он мимо пройти, мало-мальски знакомому человеку обязательно кричал:

— Друг! Привет! Ты чё здесь? А-а, понятно, понятно... А то если что, дак вместе тут... При случае еще встретимся, ага...

Но и отвязаться от него труда не составляло.

Мы, конечно, не считали его последним человеком — но, в то же время, трудно сказать, почему мы его сторонились. Может быть, нам не нравилось то, что, едва наша учительница математики Зоя Антоновна, исписав доску, просила: «Сотрите кто-нибудь», он тут же вскакивал с места и очень проворно выполнял её просьбу. А к парте своей возвращался весь сияющий, оглядывал класс ничего не видящими глазами, ослепленный ощущением собственной значимости. И на уроках физики или химии он был вечным подручным при проведении опытов. Один раз ему прижгло кислотою палец, но он словно бы даже обрадовался своей столь очевидной жертве.

В общем, никто не хотел замечать рядом с собою его большеротую, с широким носом и маленькими ушками физиономию.

Даже когда ему хватало мужества стоять перед директором школы и не выдавать какую-то нашу тайну, о которой, конечно же, знать он мог лишь случайно, мы следили за ним без восторга — уж очень легко давалось ему это испытание и слишком довольным у него был вид, когда директор сурово отправлял его за родителями. Старались мы не встретиться с ним глазами, когда он, собрав книжки в смятый портфель, важно оглядывал класс — дескать, держитесь, ребята, а уж я, как железо...

И отца его мы не любили. Потому что, слишком потерянно объяснялся с директором этот двухметровый, с твердыми скулами мужик.

— Кто? Мой хулиганит?.. Мой?.. — бормотал он, сминая в руке кроличью облезлую шапку. — И чё это он? Да разве ж думал я... Ага, скажу я ему... Если что, дак и выпорю, ага... А за что? А-а, конечно, конечно... Черт их разберет, этих хлопцев... Вроде ж нормальные хлопцы... Да, я все понимаю... Ага, и недопонимаю... Бог его знает, как оно всё... Ага... А только и не забижайте, это тоже, знаете ли... Он вполне это самое... Да. Хотя я и не спорю, тута спорить нечего... Ага, строго поговорить с ним я ж смогу... Да.

И директор вскоре перестал вести переговоры с таким папашей. Да и Друга директор перестал трогать. Всем было понятно, что собственных преступлений перед школой Друг совершить не мог.

В седьмом классе меня посадили за одну парту с Другом. То есть Другу и мне попросту не хватило девчонок. Но, все равно, радости от этого я не испытал. Именно в сторону моей парты летели теперь все скомканные бумажки. Я, конечно, пытался навести порядок. Но невозможно было оградить от обстрела человека, который всякий раз с радостным изумлением оглядывается на того, кто в него чем-нибудь швырнул.

Весь год, пока сидели мы с ним рядом, считал он меня ближайшим своим другом. Хотя во время перемен я предпочитал обходиться без него. Сунув руки в карманы, смущенно улыбаясь, шлялся он один от звонка до звонка по школьному коридору, и если слышал он откуда-то шутку, тут же громко начинал хохотать, а затем вежливо пристраивался к компании шутника.

Ну, а уж на уроках от дружбы его отделаться было не так-то легко. Если писали мы контрольную, то не успевал я беспокойно оглянуться по сторонам, а Друг уже толкал меня в бок, шептал:

— Вот, готовое все!

Именно потому, что я постоянно нуждался в списывании, Друг даже учиться стал лучше. Он, например, научился решать задачи двумя способами — один для себя, другой для меня.

И скоро я принимал каждую его такую услугу как должное.

Впрочем, однажды я действительно весьма горячо пожал его руку. И долго затем не переставал раскаиваться в этом.

Случилось все, когда я из школы рискнул пойти по улице, с которой в то время ребята нашего конца враждовали. Дерзкое это путешествие стоило мне, конечно же, обидного синяка под глазом. И вот, когда я, дрожа от пережитого, вышел на нейтральную территорию, он откуда-то выскочил мне навстречу, а увидев мой синяк, очень уж возбудился и принялся орать:

— Друг! Ты чё! Кто тебя, а? Ну-у, жлобье! На одно-го-о-о! Счас же мы им вдвоем! Примочу ж кому-то я! Будь уверен! Пошли! Я примочу! Ага!

Воинственный его вид внушил мне надежду на скорую месть обидчикам. С благодарностью взглянул я на тонкую, очень верткую шею своего соседа по парте и, пожав его руку, промолвил:

— Ты... настоящий друг...

То есть, двинулись мы в стан врагов довольно-таки решительно. Друг шел, размахивая руками, подавшись всем корпусом вперед и постоянно выкрикивая пока еще невидимым нашим врагам самые свирепые угрозы.

Когда впереди показалась группа ребят — теперь уже не меньше десяти человек,— он еще решительнее зашагал. И ребята эти глядели на нас с недоумением. Но их, конечно же, не мог не смутить наш более чем отчаянный вид. А увильнуть от неминуемой драки они не могли. И — мы тоже теперь не могли повернуть назад. Хотя, увидав неожиданно огромную толпу впереди, я стал догадываться о безнадежности нашего с Другом положения. Но важно было только вступить в драку. Затем, при столь явном преимуществе противника, не стыдно было и отступить.

А вышло все по-другому...

— Ну! Кто! Подходи! — вопил Друг срывающимся голосом. — Кому примочить! А то на одного! Жлобье! — И далее пошли уже непечатные слова, в то время придававшие нам особую отвагу...

Противники наши неуверенно двинулись нам навстречу. Друг, не мешкая, бегом врезался в их толпу, и, кажется, первый его натиск был вполне удачным. А тут и я, в ярости зажмуря глаза, начал работать кулаками. Но вскоре вражеские ребята плотно окружили нас, и пошла обычная молотьба. Улучив момент, я рванулся из кольца, рассчитывая, что и Друг сделает то же самое. Но он слишком увлекся. Пришлось мне опять включаться в бой, — а точнее, продолжать терпеть наносимые со всех сторон удары. Уж слишком неравными были наши силы. Однако одного моего отступления хватило для того, чтобы у противников пропала ко мне всякая злость. И тем отчаяннее они теперь избивали Друга. Я бросался на них, но меня только отталкивали или валили на землю, а всю ярость свою, весь азарт они обратили к Другу, который, кажется, не чувствовал ударов, а иногда даже изловчался кого-то весьма ощутимо задеть. Стойкость эта стала причиной последовавшей дальше жестокости. Его сбили с ног, начали месить, теперь беспомощного. И я уже почти не дрался, а только оттаскивал то одного, то другого распалившегося бойца в сторону. Наконец, я упал на Друга, но и это ему не помогло — меня откатили в сторону.

Закончила драку какая-то крикливая тетка с ведрами. Она нас быстро всех разогнала. Но Другу хватило сил подняться на ноги и бежать вслед за врагами. Я обхватил его руками, а он вырывался, пока не пришел в себя.

— Ну, что я говорил! —тяжело дыша, вопил он.— Дали им! Дали! Я не один раз врезал кое-кому! А ты! А ты врезал, и он полетел, я видел! Видел я! Дали мы им! Будут помнить! Друг! Да мы теперь кому угодно примочим!

Весь исцарапанный, перепачканный грязью, он теперь бодро шел домой и, казалось, был доволен исходом недавней битвы. Но тем более тяжко было мне! Потому что он словно бы не понимал, что ему досталось побольше, чем мне, что дрался он практически один против всех. С угрюмой обидой слушал я, как он вопил: «Мы!», «Мы!» И в то же время жалко его было — побитого, простодушного. И еще — в простодушии его проглядывала какая-то доверительная беззащитность. Такую вот беззащитность обнаруживал я разве что в своей матери, когда удавалось ей меня, уже подростка, обнять.

— Ну, пока,— сказал я, едва мы подошли к моему дому.

— Ага, завтра пойдем в школу через ихню улицу! — почти с восторгом заявил он.

И вынужден я был утром дождаться Друга, хотя уже даже ненавидел его за это свое тайное обязательство идти в школу именно по опасной улице.

Разумеется, нас никто больше не трогал.

— Они тебя боятся! Я ж знал! — не умолкал Друг всю дорогу.

Уныло я его слушал и мечтал хотя бы о половине его синяков и ссадин. В школе же Друг, почувствовав мой холод к нему, оставил меня в покое. Ничуть не обидевшись. И это я ему тоже не мог простить. То есть, он стал теперь раздражать меня до такой степени, что я даже затеял с ним драку в туалете. Нечаянно он, проходя мимо, задел меня, и я влепил ему изо всей силы в ухо. Нас окружили, поскольку должна была произойти краткая потасовка. Но он только ловил мои кулаки и кричал:

— Да ты чего, а? Скажи! Ну, скажи, а? Скажи!

И я самым позорным образом разрыдался у всех на виду.

Не меньше года после этого позора я принципиально не разговаривал с Другом. Потому что постоянно чувствовал его готовность помириться со мной.

В ту пору мы все тайно влюблялись в своих одноклассниц.

Но если я мог себе позволить лишь иногда и мельком обжечь свой взгляд о вьющиеся, заколотые розовым гребешком волосы сидевшей на далекой передней парте Раи Балашовой, то Друг с Тани Федоровой, сидевшей сбоку от него, глаз не сводил. И по классу гуляли обрывки бумажек с карикатурами на его сердечную тайну, а на стенах в коридоре появлялись соответственного содержания надписи.

Девочки же скрывали свои симпатии с самым строжайшим тщанием.

И вот именно наша тишайшая Рая, когда ей показалось, что Володя Боданюк позволил себе в адрес Друга сказать нечто совсем уж обидное, за Друга вступилась:

— Как тебе не стыдно, Володя... Он же никогда и никому ничего плохого не сделал...

А поскольку обильный румянец тут же залил Раины щеки, то Боданюк (Бычком мы его называли) ткнул в Раю пальцем и даже не крикнул, а противно завизжал:

— Глядите! Балашиха в Друга втрескалась!

Бедная же Рая вместо того, чтобы швырнуть в Боданюка учебником, покраснела еще сильнее и вымолвила:

— А тебе какое дело... Дурак!

Не стерпев Раиного униженного вида, я резко прижал голову Боданюка к парте и, как бы предлагая ему повозиться со мною, начал еще и заламывать ему руку за спину.

— Пусти, гад! — корчась от боли, шипел Боданюк, но я делал вид, что злости его не замечаю, и, хохоча, продолжал свое дело. Лишь когда учительница вошла в класс, я оставил его, метнулся к своему месту. Но честь моя не пострадала, никто не догадался, что мое нападение на Боданюка было местью за Раю.

А Друг в сторону Тани Федоровой теперь смотрел все реже, а Раю он буквально поедал глазами.

Зоя Антоновна сурово умолкала, но Друг даже не замечал наступившей тишины, на лице его дрожала жалобно-грустная улыбка, глядел и глядел он Рае в затылок.

— Очни-и-ись! — не выдерживала Зоя Антоновна и так же, как Друг, жалобно улыбалась. — Всех касается то, о чем я сейчас вам растолковываю!

Наконец между Другом и Раей даже произошло подобие сближения. Стал подавать он ей как бы ненароком пальто в раздевалке, а она, вся пунцовая от смущения, быстро отбирала у него свое серое, в черную крапинку пальто, уходила одеваться в самый дальний угол. Иногда можно было видеть, как сидят они рядышком и неестественно прямо, будто одеревенев, в кино, как возвращаются из клуба, держась один от другого на почтительном расстоянии.

Не знаю я, как теперь ведут себя влюбленные старшеклассники. Наверно, они более смелы в проявлении своих чувств. Но я бы сейчас, кажется, полжизни отдал бы только за то, чтобы еще раз пережить вот такую, состоящую из молчания, из бесконечного созерцания лиловой летней тьмы, любовь. Кажется, чистейшее счастье лишь тогда может внутри тебя засиять когда вот так абсолютно обреченно обмирает и безмолвию своему полностью покоряется твоя душа.

Но недолго длился у Друга столь примечательный роман. Видимо, и вправду над любовью должен вечно висеть, как дамоклов меч, страх ее за саму себя. Даже тихой да робкой Рае вскоре поднадоела необычайная преданность Друга. Сначала, видя, как он всюду появляется — хоть в школе, хоть на улице — ей на глаза, она только краснела да со счастливыми вздохами отворачивалась, а затем возникающий по щучьему велению добрый молодец начал ей казаться навязчивым, раздражать он ее стал своими одинаково преданными взорами, и как-то она, будучи не в духе, сказала ему на переменке:

— Да отстань же...

— Что случилось?.. Что? Скажи, а? Скажи-и-и! — испуганно тут же взмолился он и тем самым довершил дело. Рая возмущенно повернулась к нему, губы ее задрожали, но столь жалким был вид у Друга, что она даже не удостоила его ни единым словом.

С этих пор Друг как-то сник. Когда, как всегда, сунув руки в карманы, подходил он к компании ребят, то глядел несмело, словно стесняясь собственной смущенной улыбки. А если при этом кто-то обращался к нему, то он слишком суетливо пытался поддержать разговор. Мы же перестали отпускать в его адрес насмешки, но — исключительно потому, что вымахал он вдруг в двухметрового, как и его отец, верзилу, а кулаки его даже перестали вмещаться в карманах, совал он туда лишь по два крепких пальца. И еще — стал он медлительным. А точнее — в походке его, в каждом его движении стала таиться какая-то спокойная стать. В то же время, когда нечаянно сходился я с ним чуть ближе, появлялось у меня ощущение, что не изменился он, что даже в теперь богатырской его шее осталась живою тоненькая и верткая шейка моего когда-то до крови избитого защитника.

В армию нас начали забирать сразу после школы. Все, кто не поступал в институт, только и говорили о предстоящей службе.

А Другу повестку вручили чуть ли не первому. И он пошел по деревне звать гостей. Разумеется, никто из нас даже не думал проигнорировать его проводы, подобное святотатство мы не могли допустить. Но с такой мольбой он просил нас прийти, так боялся он безлюдья в свой памятный денек, что мы невольно опускали глаза и старались ответить как можно более равнодушно: «Да придем, придем, куда денемся...» А затем, когда во дворе у Друга собралась почти вся наша молодежь, ликование его было самым великим, кричал и кричал он нам, сияя лицом с середины огромного, через весь двор, стола:

– Хлопцы! Наливайте там себе, не сидите! За мои десантные войска будем пить!

И каждый из нас то и дело вскакивал со своего места, подбегал к Другу, чтобы обнять его напоследок и выпить именно за десантников. Я, ошалев от общего возбуждения, тоже попытался выпить с новобранцем на брудершафт и, наверно, впервые обнял его, чтобы ощутить под руками теперь уже широченные его плечи. Когда же он крепко стиснул меня, то я услышал, как вдруг запнулось, по-детски дрогнуло его дыхание.

Пожалуй, наша деревня еще не знала таких шумных проводов. Мы надорвали себе глотки песнями. Но громче и азартнее всех веселился именно Друг. А вскоре шум достиг еще больших высот — это когда новобранец, на минутку исчезнув, появился вдруг в белой рубахе, на которой крупными чернильными буквами было наспех написано: «Не забывайте! вернусь!» Мать его только руками всплеснула, а уж мы завизжали как безумные, веселье наконец-то выплеснуло нас на вольную волю. Каждый бил себя в грудь и что-то Другу толковал. И я тоже в чем-то признавался и признавался Другу и, как во сне, испытывал облегчение от своих, как мне казалось, необычайно искренних, необычайно осветляющих душу клятв Другу в вечной дружбе. И вот пошли мы по деревне, оставив за сдвинутыми во дворе столами только тех, кому солидный возраст не позволял гулять потерявшей рассудок ватагой. Несколько скамеек выдернули мы вместе с присошками во время этого похода по деревне. Также был метров на десять сдвинут с места возле магазина огромный, как стол, валун, который, может быть, спокойно пролежал здесь с ледникового периода. Но и этого нам было мало. Боданюк не поленился, сбегал домой за краской, а затем повел всех к водонапорной башне и под общий восторженный вопль полез по ржавым скобам на самую верхотуру, чтобы с риском для жизни вывести там крупными буквами: «ДРУГ! ДМБ-71!»

Уже был о утро . Так и не сомкнув глаз, вернулись мы к Другу во двор, уселись за столы, где начал собираться и всякий иной народ. А пробил свой час — стали сажать мы Друга в машину. Отец и мать завладели было новобранцем, он на минуту обмер , и мы все, сочувствуя этой святой сцене, тоже затихли, однако тем самым как бы вспугнули его, он тут же огляделся по сторонам, в глазах у него заблестели вдруг то ли шальные, то ли ласковые слезы.

— Ну, не забывайте ж, а я никого не забуду! — вымолвил он и, как космонавт, собирающийся отдать главе государства рапорт, пош ага л к машине.

Он так шел, что в памяти моей осталось почти каждое его движение. А из кузова глянул он на нас с обычной своей смущенной улыбкой.

— Этот не заметит, как отслужит,— сказала какая-то женщина рядом со мною.

— Такому бы да счастливую долю,— сказала другая. — А то ведь силу некуда тратить, камень возле магазина перенесли.

Голова моя гудела, я не мог понять, осуждают они Друга или не осуждают. На всякий случай глянул я на женщин довольно-таки неприязненно.

Вскоре вручили повестку и мне. А вслед за повесткой получил я письмо от Друга. О десантных войсках писал он с восторгом . Ему там нравилось все. Даже еда. Очень просил он передать землякам приветы и ответить на письмо. «Никогда не забуду проводы,— писал он. — Буду вечно помнить, как мои товарищи пришли все ко мне и веселились целую ночь! Приятно все-таки знать, что есть где-то настоящие друзья. Хотя у меня и здесь уже полно друзей. Если Рая приедет на выходные, дай ей мой адрес. И всем дай мой адрес. Жду твоего письма с нетерпением!»— ну, и дальше все в таком же духе. На четырех страницах, аккуратным почерком.

Но мне теперь не до писем было. Не ожидал я, что буду так волноваться и тосковать в последние перед армией дни.

В армии время тянулось вроде бы медленно, но когда пролетели два года, то показалось, что они лишь промелькнули. Совсем не длинными остались в памяти годы службы.

Вернулся я домой, встретился с одноклассниками. Недосчитались мы лишь нескольких человек, уже из деревни навсегда уехавших. В первую очередь все обратили внимание на отсутствие Друга. Начали выяснять, куда он подался. Но никто ничего вразумительного сказать о нем не мог. Вспомнил я о письме, спросил:

— Ребята, а кому он писал?

Оказалось, в с ем он написал, но почти никто не ответил ему.

— Он сначала сюда вернуться собирался, потом написал, что с другом на Камчатку уедет, на рыболовное судно. И мать его говорила, что завербовался он на Камчатку... — сказала Рая, которая некоторое время переписку с ним всё-таки вела.

Это было очень грустное свидание. Мы стали уже слишком непохожими друг на друга. Каждый таил в себе какое-то собственное намерение на жизнь. Уверенное или неуверенное, но собственное. Когда возвращался я домой, то увидел надпись на водонапорной башне. Нелепой мне показалась эта кривая, в потеках краски, надпись.

Но почему-то именно Друга я вспоминаю теперь чаще, чем остальных одноклассников. И кажется мне невероятным, что где-то на белом свете может жить-поживать его чистая и абсолютно вольная душа.

Биография

Проза

О прозе

Статьи

Поэзия

Блог

Фотоархив

Видео

Аудио

Книги

Написать письмо

Гостевая книга

Вернуться на главную