 Валентина Ефимовская “УШЕДШИЕ “К ЖИЗНИ РОДНОЙ”… (о повести Николая Дорошенко “Ушедшие”) “…не полюбивши России, не полюбить вам В век компьютерных и нано-технологий, в век роботов и мутантов, любое литературное произведение о жизни человеческой как таковой вызывает немалый читательский интерес, тем более, если это произведение позволяет увидеть в сложном творческом свете известные факты и события иначе. Новая повесть Николая Дорошенко “Ушедшие” не просто обращает на себя внимание, она захватывает и заставляет рассуждать, чувствовать и переживать. Замысел полнее раскрывается при внимательном, лучше неоднократном, прочтении не только глазами, но душой и сердцем. “…овцы слушаются голоса Его, и Он зовет Своих овец по имени и выводит их. И когда выведет Своих овец, идет перед ними; а овцы за Ним идут, потому что знают голос Его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса” (Ин. 10: 3-5). Это библейская истина, в которой образно говорится о фундаментальной основе нашего бытия, зависящего от умения человека слышать голос Господа, от отношения людей к Богу и миру, кажется и есть тот ключик, с помощью которого в первом приближении можно открыть базовый смысл новой повести Николая Дорошенко. Обладающее напряженной интригой, не перегруженное сюжетно, новое произведение имеет сложную ортодоксально-смысловую, иерархическую структуру, естественно заключенную в легкую современную форму. Эта форма, подобная тонкой, подвижной, переливчатой бытийной оболочке, трансформируется усилиями всех героев повести, живущих и взаимодействующих в течение роковых суток накануне нового на Руси “смутного времени”. Достоверность и гармоничность повествования определяется не только художественным мастерством автора, особым его духовно-историческим зрением, но, вероятно, еще и тем, что все мы хорошо помним эти недавние трагические времена, которые, казалось, должны были стать последними для России, и биением своего сердца вживаемся в сюжет, дополняя его собственными памятными переживаниями и эмоциями. Трудно оценить историческое значение события в расплывчатой непосредственной близости к нему, а со значительным временным отстоянием меркнут многие существенные подробности, наслаиваются подтасованные факты. Николай Дорошенко выбрал, кажется, оптимальный срок для своего художественного исследования рокового исторического события. Пятнадцать лет прошло с очередного переворота в России, ознаменовавшегося расстрелом избранного народом Парламента. Кажется, многое мы знаем из телеверсий о кровавых событиях осени 93-го: как зловеще возвышались и метко стреляли в русских русские же пушки, как горело здание парламента, как потом одних чествовали или торжественно хоронили, а других бросали в тюрьмы или в безымянные братские могилы… Что мы знаем о них? Что мы знаем о тех, кто не оказался в числе победителей? Что мы знаем о простых москвичах, переживших эти страшные дни? Одно – все они граждане России, все они любили ее и до боли сердца, до невозможности хотели ей лучшей доли. Наверное, именно болью, любовью и жертвенным преодолением этой невозможности была опять спасена наша Родина. О сути и направлении этого преодоления говорится в первом же предложении повести: “Всегда остается ощущение обмана, если, рассказывая о жизни такой, какая она есть, мы не вспоминаем также и о людях, которые устремляются к жизни родной”. Известно, что Николай Дорошенко умеет рассказать о жизни такой, какая она есть. Чего стоит его повесть “Прохожий”, в которой деревенские наши современники выписаны с таким художественным мастерством, с такой психологической техникой, что их живые сочные образы достойны живописного воплощения. Повесть “Ушедшие” создана в иной, минорной мелодической гамме, иными, более легкими, прозрачными красками. Но созвучные, близкие по сути названия этих несхожих произведений наводят на мысль о видении автором единого базиса или ядра, той самой “жизни родной”, к которой и вокруг которой движется “жизнь такая, какая она есть” и все творчество писателя. В обоих названиях, а, как известно, в названии произведения заключена в сжатом виде главная мысль, говорится о движении, очевидно, - в смысле приближения, преодоления, выражающих общее стремление всякой жизнедеятельности к полноте бытия, к его возрастанию в целостности. В связи с этим, кажется, что в повести “Ушедшие” понятие движения, раскрывающееся не только физическим его представлением, но и в духовно-нравственном смысле, имеет богословский контекст. Так говорит протоиерей Александр Геронимус о значении кенезиса в процессе тварного бытия, впервые определенном Максимом Исповедником. “Преподобный Максим Исповедник утверждает, что движение не есть феномен низшего порядка, как в платоническом видении, но заложено Творцом в творение как его существенная сторона. Однако, движение творения по преп. Максиму, есть его движение по отношению к Богу. Цель и конец движения уже пребывают в нем. На уровне воплощения творение не пребывает в Боге от вечности, оно имеет начало и конец и движется во времени и пребывает в пространстве” (“Православное богословие и пути фундаментальной науки”, прот. А. Геронимус, статья, сб. докладов “Рождественские чтения”, М, 2003, С. 220). Герои повести, пребывая в пространстве своего любимого города, своей великой Родины, тоже движутся во времени. Именно “существенную сторону” этого движения исследует в своей новой повести автор. Действие, вернее движение, повести разворачивается, условно говоря, в некоем тяготеющем к устойчивому монополю нестабильном диполе, то есть между двух полюсов-зарядов, потенциал каждого из которых находится под воздействием внешних разнонаправленных сил. Первый полюс – это памятник Гоголю, стоящий во дворике на Суворовском бульваре, второй – у главной госмагитстрали. Причем, эти два полюса-центра, кажущиеся конструктивно подобными, по вертикальной координате являются знакообратными. В первом случае духовной доминантой является скульптурный образ великого русского писателя, запечатленного в конце жизни “в горней печали”. Под ним барельеф, насквозь опоясывающий гранитный постамент, где “гоголевские герои были изображены именно в том виде, в каком они, кто картинно отставив ногу, кто вскинув руку, кто так, а кто и эдак, подчинялись только своему слепому азарту жизни. Всем этим пузастеньким и безпузым людям не было дела до той горней печали, в которой их автор однажды сгорел, как на медленном огне”. Во втором же, наоборот, доминирует беспечальный “слепой азарт жизни” – пушка, стреляющие по живым людям. А под этой доминантой, олицетворяющей зло, темную сторону существования, множество людей, среди которых немало тех, кто знает о “горней печали ” не понаслышке, кто не потерял совесть, человеческое достоинство, кто живет не “со смертельной скукой”, а может обличительно, громко и бесстрашно, как безымянный старик, сказать: ” Стреляют, потому что Бога не боятся!” Вокруг и между полюсами протекает, на первый взгляд, достаточно хаотично, кажется, случайно, жизнь героев повести, на самом деле связанных друг с другом кровными, добрыми связями любви. Действительно, это повесть о любви. Здесь все любят: Родину, родных, друзей, соотечественников, даже врагов, и пытаются друг друга поддержать и спасти в роковой час, не жалея собственной жизни. Каждый персонаж, обладающий индивидуальностью, и портретной, и речевой, достоин отдельного рассмотрения. Тем более что при минимуме художественно-выразительных средств, определяющемся законами небольшого по размеру жанра повести, писатель находит емкие метафорические определения, создающие достоверный портрет, в котором отводится место и для читательской фантазии. Например, достаточно вложить в женские уста характеристику одного из главных действующих лиц - Рената Маратовича: “Он такой хороший… Таких, наверное, уже не бывает…”, подчеркнуть бытовые подробности и переживания его существования в определениях с уменьшительно-ласкательными суффиксами – “фотографийка”, “с тихенькой, но вполне ясной благодарностью”, заметить “он давно привык спасаться в чтении” и добавить “а набравши вот так, уже в полную грудь, прохладного воздуха, он и свои узковатые плечи распрямил до крайней возможности”, чтобы сложился убедительный образ умного, нравственно смелого “маленького человека”, “кропотливо охраняющего свое человеческое достоинство пешехода”, совершившего в судный день ценой собственной жизни подвиг выбора любви и “жизни родной”. Совершение подвига, нравственное движение-восхождение происходит, кажется, незаметно, неярко, не по умыслу, а потому, что так надо и иначе нельзя. Не должен был Ренат Маратович, преподаватель ВУЗа, а по совместительству дворник, подметающий по ночам территорию “вокруг Гоголя”, ввязываться в приключение по спасению своего студента Евгения, которого случайно встретил в страшную ночь переворота сидящим в тревожном ожидании на фанерном ящике у подножия памятника. Но Ренат Маратович, чувствуя жгучую ответственность за судьбу ближнего и видя подозрительность ситуации, смело берет на себя роль защитника молодого человека, которого, как потом выясняется, пытается тут же спасти другая добрая сила. В этом параллельном стремлении родственных сил, приведшем к недоразумениям, к пересечению и переплетению судеб, и состоит сюжетная коллизия повести, развивающейся в основном в плоскости “жизни такой, какая она есть”. Понятно, что в истории, происходящей “вокруг Гоголя” , не может быть все просто. Великий русский печальник, мистик и критик как будто своею рукой вносит мазки в художественное полотно произведения. Гоголевские интонации и обороты речи не редко слышатся по ходу повествования, особенно когда говорится о Ренате Маратовиче, добром, умном, одиноком, несчастном “маленьком человеке”, не переведшемся в России с гоголевских времен. “Чай пил в раздумье над хоть и пустым, но все-таки неприятным сновидением. А затем, не громыхнувши дверь, не звякнувши ключом, как призрак, при любых обстоятельствах обреченный лишь на собственную никому неведомую жизнь, он вышел из дома. Впрочем, на улице все было более чем привычным: клочковатые силуэты ночных деревьев; пузырящийся в неверном свете фонарей, как под увеличительным стеклом, асфальт; мрачные, словно задушенные собственной тяжестью дома...” В повести появляется даже, на первый взгляд, совсем мистическая личность – не весть откуда появляющийся, быстрый, взволнованный человек в белом развивающемся, словно крылатом, плаще, напоминающий доброго Ангела-Хранителя. Он пытается спасти от участия в противостоянии возле “белого дома” студента Евгения по просьбе любящей молодого человека девушки Прасковьи. Но никому не дано повлиять на свободный выбор, данный человеку Господом. Никто не смог остановить Евгения, который упорно шел к “жизни родной”, то есть туда, где решалась судьба его Родины, где происходила схватка сил жизни и смерти, где, выбрав сторону жизни, можно было “за други” положить жизнь свою. Он шел к “белому дому”, как на свое поле Куликово – в полный рост, вооруженный врожденным или, точнее, родным, то есть полученным от рода русского, понятием совести и чести да справедливо негодующим сердцем. Он надеялся остановить танки, стреляющие в безоружных соотечественников, словами убедить шлемоголовых омоновцев с автоматами и дубинками, что перед ними не враги, а братья и сестры. На этом пути вместе со своей возлюбленной Прасковьей он был застигнут и унесен неумолимой объективной стихией, очередным девятым валом истории, как некогда одноименные пушкинские герои. Писатель мог бы не подсказывать читателю эту параллель с классическим сюжетом, так как она явно определяется, причем не только именами и развитием событий, но и тем особым возвышенным поэтичным отношением автора к своим молодым героям. “В этот миг прозвучал третий выстрел и Прасковья, вскрикнув: ”Да неужели же их нельзя остановить!”, стала метаться из стороны в сторону, всех дергать за рукава: ” Или вы не слышите? Давайте хотя бы кричать все будем! Давайте хотя бы на них кричать мы будем!”…И тут же принялась кулаченками своими лупить по бронежилетам… И по танковой броне она тоже колотила своими крепко сжатыми кулачками. Один омоновец неторопливо подошел к ней, ударом ноги подсек, другой омоновец сбил с ног подоспевшего Евгения, третий, заметив Рената Маратовича, бочком-бочком приближающегося (словно встречным ветром продувало его насквозь!) быстро скрутил и его…Потом их всех троих, уже неподвижных и, наверное, очень легких, омоновцы схватили за ватные руки и поволокли куда-то. А танки продолжали свою размеренную стрельбу”… Думается, зачем написана эта повесть, если герои побеждены, кажется, уничтожены непреодолимой силой, - только ли как историческое воспоминание? Зачем был их порыв, не приведший к очевидной победе, обязательность во всех случаях жизни и относительную легкость которой демонстрируют сегодня на весь мир благополучные заморские кино-супермены. Но у читателя не остается ощущения поражения, а лишь настроение печали, потому что именно физическая неочевидность подвига заставляет вглядываться внимательнее в духовное движение, где и кроется истинная, унаследованная от “жизни родной” победа, не зримая, как извечная “Русская идея”. На самом деле, выражаясь богословским языком, в повести на наших глазах происходит возрастание творения личности. Хотя молодые люди не готовились заранее к своему поступку, не осмысливали в исторических и религиозных категориях происходящее, безотчетно они поступили по-христиански, подтвердив своим действием существование компоненты Божественного призвания в человеке. Жертвой любви, сокровенностью, скрытой в сердцах, они поклонились непостижимому для них Богу и миру Его, который не есть только внешний, но большей частью определяется внутренним миром человека. Герои повести свой подвиг совершили, однако, в мире внешнем, который, как известно, после грехопадения человеку ближе и понятнее. Им было уйти легче, чем остаться. Познание мира внутреннего, осознание и изменение своей тварной природы - подвиг более высокого порядка. Но об этом уровне в повести, претендующей на философско-богословские обобщения и русскую классическую традицию, ничего не говорится. Хотя открытый финал, и “глухие цитаты” из великой русской классики, оставляет читателю возможность мысленно потрудиться самому в этом направлении. И это будет сделать не очень трудно, так как очевидно прослеживается перекличка смыслов повести с известными смыслами произведений Гоголя, Пушкина, Достоевского. Но главный смысл – идея человека, для которого Бог является источником бытия и движения, автору удается представить в соответствии с “диалектической категорией всеединства”, о которой Павел Флоренский писал так: ”Живя, мы сообразуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих – по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр., и пр. Подобно мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир”. ( Флоренский П. Сочинения. М., 1992, с.343). Все эти вечно разрозненные общности, к удивлению, и благодаря писательскому мастерству автора представлены в рамках небольшой повести. Мы видим на примере второстепенных персонажей неодинаковую степень оценки происходящих событий москвичами, являющими собой определенный “столичный” род. Мы слышим близкий ропот толпы – множества людей, скопившихся в гуще событий и по-разному, в зависимости от своей совести, вовлеченных в них. Бесспорно, что с легкого пера Пушкина этот его любимый герой - Народ и в повести Н.Дорошенко является действующим лицом. Даже элемент человечества в лице “американского пришельца”, бывшего сослуживца Рената Маратовича, неожиданно приехавшего в это роковое время в Москву из Штатов, автор не преминул выставить в правдивом свете, то есть как существо пока еще человекообразное, абсолютно не имеющее никаких нравственных представлений, растрачивающее жизнь в погоне за “золотым тельцом”. Но главное место отдано семье, основной хранительнице традиции. При первом прочтении повесть кажется излишне перегруженной бытовыми подробностями семейных диалогов, взаимоотношений, неурядиц и чаепитий. Но потом начинаешь понимать, что это литературный прием, та художественная хитрость, с помощью которой достигается достоверность духовного движения. Движение не существует само по себе, оно определяется носителем, и материальный мир является той реальной почвой, на которой происходит акт возрастания творения (человеческой личности). Но если изобразительно отделить телесную и духовную составляющие единого бытия или представить их с нарушением соответствия объемов, усиливая, например, последнюю, то и представленная картина окажется обманчивой. А ведь в первом предложении повести писатель предостерегает себя от подобного обмана, который категорически недопустим особенно в изображении социально-исторических катастроф, приводящих к духовно-нравственному оскудению. В революционные времена, когда усиливается степень развития народных страстей, подогреваемых таинственной злой силой, противящейся созданию целостного организма, особо усиливается значение каждой человеческой личности. Для любого человека встает задача осознания цели своих личных стремлений, которые тем значительнее, чем ближе поведение человека к замыслу Творца о нем, нашедшее полное воплощение в образе Христа. В произведении Имя Бога практически не упоминается, но стремления героев, очевидно, проецируются на Евангельский Закон, тот Закон, по которому Русь жила на протяжении тысячи лет и с которым антирусской властью насильно была разлучена. Однако, в произведении Н.Дорошенко “Ушедшие”, несмотря на выбранную для изображения революционную ситуацию, нет прямой оценки власти, какой бы то ни было. Во-первых, подобная критика не в русских духовных традициях, во-вторых, автор оставляет читателю самому определит стоимость правителя, который не считается со слезинкой ребенка. Очень тонко писатель подсказывает эту великую мысль Достоевского, когда перед трагическим финалом изображает сущими детьми своих молодых героев, идущих на подвиг держащимися за руки и радующимися дворовому котику. “ Из подъезда они вышли, держась за руки и по-птичьи, вытянув головы. Сразу же заозирались по сторонам. Но во дворе было пусто. Только серый, с белым пятном на лбу, кот лениво вышел им навстречу из давно нестриженного куста, потянулся, широко зевнул, а закрыв рот, равнодушно глянул в их сторону. “Какой хорошенький котик”…- нервно рассмеялась Прасковья”. Писатель обвиняет власть не как таковую, не тех, кто ее поддерживает, а тех, кто остается равнодушным. ”Все делают вид, что никто не стрелял по людям… - сказал Евгений, и чуть не задохнулся от негодования. – А ведь даже бараны уже бы заблеяли!” К сожалению, не всякий читатель поймет, что бараны (овцы) перестали блеять, когда разучились слушать своего исконного Пастыря, потеряли правильную дорогу, забыли Слово Божие. Метафизическая составляющая бытия, в сокровенном, как и должно, подразумеваемом смысле присутствует в повести, не столько историко-социальной, сколько духовно-нравственной, возрождающей главный вопрос русской литературы – вопрос соответствия человека Божиему Замыслу о нем, поставленный еще византийским богословием, исследовавшем личность в категориях материальной и духовной ее жизни. Удивительно созвучен древнему учению Максима Исповедника образ легкости тел умученных героев повести, не соответствующий физической правде, но отражающий правду духовную, о которой так мыслил великий богослов. ”Насколько высока была цель человека и велико значение его в мире, настолько возвышенно было и первобытное его состояние… Первому человеку было все дано, что могло облегчить ему задачу объединения всего в Боге. Он не имел нынешнего грубого и тленного состава тела, ибо элементы его тела еще не были подвержены противоборству, этому источнику разложения, тления, страдания. Состав тела его был легким и нетленным” (Епифанович С.Л. “Преп. Максим Исповедник и византийское богословие”, М. Мартис, 2003, С.75). В соответствии с таким представлением легкие недвижные тела героев повести свидетельствуют о том, что они, ушедшие к “жизни родной”, то есть к нравственности, к идеалу, к истине, дошли до цели и объединились со светлыми силами в Боге. |
| |
|
| |||||||
