 ОНО Рассказ Деревня у нас была огромной. А наша улица аж в двадцать с лишним дворов выглядывала и на лужок, где отдыхали лошади после дневной страды, и на проточный пруд, где, по преданию, старинный сом иногда поворовывал гусей да уток, и на край колхозного сада, в котором можно было бы заблудиться, если б яблони там росли не безукоризненно прямыми рядами, и на шлях, который серой грунтовой лентой вытекал из нашего села за далекую линию горизонта. Мы даже в своем дошкольном возрасте приноровились воровать лошадей на лужку. Свистом подманив этих привыкших покоряться колхозных работяг и угостив хлебушком, мы заводили их в канавку, чтобы проще было вскарабкиваться на их терпеливые спины, да и примучивали своими скачками. Сам конюх, завидев нас, приговаривал: “Н-н-ну, казачье! Н-н-ну крапивы в штаны напихаю вам!” А в пруду мы мутили воду, и всплывающих на поверхность щук да вьюнов брали голыми руками и приносили домой в качестве платы за свое слишком уж вольное житье. По шляху же мы догоняли друг дружку на почти самодельных велосипедах. И хотя у меня в велосипеде вместо звездочки была кривуляка, так что цепь постоянно спадала, я умудрялся возвращаться со шляха не самым последним. Бывало так, что счастливцы с прямыми звёздочками и с неопухшими шинами отрывались от остальных на слишком значительное расстояние. И тогда остальные делали вид, что ни за кем не гонятся, просто едут за Бугор, например, аж до Окопа. Так что самые быстрые вынуждены были пристраиваться к общей компании. А доехав до Окопа, сначала мы молча глядели в его тревожное, окружённое густыми зарослями иван-чая нутро. Затем доставали свои ножички и торопливо выковыривали с брустверов свинцовые пули и медные гильзы. У меня этих пуль и гильз к тому времени накопилось с полкармана. И я был уверен, что они – самое ценное из всего того, что у меня есть. Ещёна нашей улице – окна в окна с моим домом – жила баба Миланья. Ей было лет под сорок, но её серый суконный платок зимой и чёрная, ниже бровей, шаль летом, а также безмолвная её отрешённость свидетельствовали, что она – уже старуха. Часто она пыталась заманить кого-нибудь из нас к себе в дом. Но так, чтобы наши строгие матери не знали об этом. Я побаивался еёпристального и жадного взгляда. Ещёстрашнее было ночью сквозь открытое окно слышать, как из кривенькой еёизбушки доносится страшный, почти собачий вой. Но однажды она показала мне целую горсть конфет. И я не удержался, зашёл в её жутковатое жилище. И съел яичницу из трёх яиц, наскоро ею приготовленную. Затем я торопливо (потому что она глаз с меня не сводила!) вымакал чёрным самопечным хлебом целую тарелку меда. Затем, выпив кружку колодезной воды, я получил в подарок и конфеты. На прощание она вдруг обняла меня и поцеловала в макушку с таким жаром, что я до своей калитки добежал в один прыжок. А моя мать сразу же догадалась, откуда у меня конфеты. И сказала отцу: – Если Миланья не свыкнется, то оно её допечет... – Допечёт, – согласился отец. А затем, посчитав на пальцах, добавил: – Уже настоящим парубком стал бы еёхлопчик... Из их же рассказов я знал, что мужа бабы Миланьи – с детства хромого, непригодного к войне – за то, что он подкравшимся к нему ночью партизанам полкоробка спичек и кусок мыла дал, немцы повесили на ветке старого клёна. А их малолетний сын, спрятавшийся было в лопухах, вдруг выскочил, на немцев набросился; те его начали отпихивать, затем один немец, с досады видимо, чуть посильнее прикладом по голове его задел, и как затем Миланья над ним н и убивалась, он уже не ожил. А один раз немцы даже и хату бабе Миланье подожгли. Но, потеряв рассудок, сумела-таки она покидать горящие кули с крыши; так что верхние венцы её ветхой избушки только чуть-чуть обуглились. Однажды мы в очередной раз приехали к Окопу. Погода в тот день стояла жаркая. Когда спешились мы, то долго вытирали взмокшие лица подолами своих рубах. Но облегчения не почувствовали даже после того, как попадали на землю. Потому что и из земли сквозь упругую да густую траву пробивался один лишь горячий дух. Мы лежали и слушали, как в траве масляно скворчат кузнечики, млеют пчелиные гулы. И с неба в глаза нам, как искрой, нескончаемо посверкивал своею песней жаворонок. Некий особо тяжёлый шмель вдруг прогудел над моим лицом, и вся великая надсада его словно бы застряла в моих ушах. Только когда хлопцы, как суслики, вдруг высунули головы из травы и тоже стали прислушиваться, я понял, что это уже не шмель гудит, а нечто иное. Еле слышно погудев, оно затем тихонько погыкало: “Г-г-ык, г-г-гык...”, затем сипловатенько запищало: “И-и-и...”, затем пришмыгнуло, затем вдруг полоумно завыло... Мы вскочили и, намагниченные одним лишь страхом, осторожненько заглянули в Окоп. И увидели на его дне плашмя опрокинутую бабу Миланью. Скребла она пальцами затрухлявившуюся с войны землю, а когда трава попадалась ей, выскубала она и траву. И при этом уже не гыкала, не сипела, а только что есть мочи рыдала. Я уже хотел было крикнуть: “Баба Миланья, да ты чего!” Но справа от меня хмуро молчал Юрко. А слева молчал белый, как мел, Мыкола Железяка. И Ваня Косточка, стоявший спереди от меня (худенький, похожий на стрекозу), тоже не шевелился. Вот так, в полуобморочном безмолвии, мы затем взялись за рули своих велосипедов и, как привидения, полетели прочь. – Мамо! – крикнул я, влетевши к себе во двор. Мать, словно из самого воздуха тут же выткалась на крыльце, перепуган н о бросилась мне навстречу. – Там... В Окопе... Она ж орёт! – Кто? – Да баба ж Миланья! – О, Господи! И через минуту мать уже бежала по шляху, на ходу снимая с себя передник и размахивая им, как флагом. А вскоре она уже сидела с бабой Миланьей возле нашего двора. Подкравшись поближе к калитке, я прислушался. И был очень поражён, когда различил, как баба Миланья очень уж обыкновенным голосом спрашивала у моей матери: – Мы с тобой вроде бы у Одарки с одного пучка рассаду брали? А у меня пока ещёни один помидор не завязался... – Да будь они неладны, эти помидоры, – сказала моя мать. – Сроду ни у кого рассады я не брала, всегда своей обходилась, а тут позарилась... – Да всегда ж у неёпомидоры были самыми уродными... А вечером мать рассказывала отцу: – Хлопцы наши примчались, всех напугали так, что теперь только и разговоров будет. И до Окопа я бегу, а сама думаю: зачем бежать, если она хоть разок не в подушку, а на свободе выплачется уже как следует... Ну, а потом я еёувидала и сразу поняла, что вроде бы как оно еёотпустило... И действительно, больше мы не слышали ночных завываний бабы Миланьи. И уже не всматривалась она в меня со своей жуткой пристальностью. Но и заманивать к себе не перестала. А один раз зазвала она всю нашу ватагу. Но мы, поглотав еёугощение, умчались на улицу так быстро, что она только и успела крикнуть: – Ну, чистые воробьи, а не хлопцы! И вот так, уже как все люди, век свой она дожила. 2008 г .
|
| |
|
| |||||||
