Видение о Липенском луге

Повесть

1.

Летом, когда в траве много горячей и душной влаги, он лежал в какой-нибудь ямке, прижавшись спиной к земле, слушал, как в спину охотно входит темный подземный холод. И когда все теп­ло в нем истаивало, он засыпал. Но солнце припекало, новые капли тепла набухали в узкой его груди и, вытекая даже из сердца, тонули под корни трав. Он открывал глаза и видел опять только нескончаемый сон свой о том, как колышет­ ся под синим небом непроглядная, туманистая плоть сладкого травяного запаха. Запах этот застревал в глазах, въедался там в каж­дую жилочку, а затем проникал и в мозг, делал неразбор­чивыми мысли; оставалось только лежать пластом, ниче­го не чувствуя, и если, например, рукою в это время по­пробовать пошевелить, то она, как чужая, начинала шеве­литься без всякого смысла, наподобие соломины, торча­щей из занемевшей под собственной тяжестью скирды. Только при ветерке сознание вдруг прояснялось . Вскакивал он, тер кулаком свое мягкое переносье, чесал под мышками, тянул руку за спину, чтобы достать ког­отком также и до ложбинки на спине. Однако сладкая ломо­та в теле все усиливалась. Спасался он тем, что, зажму­рившись, несся во весь дух через луг. Затем не спеша возвращался на прежнее свое место, наслаждался насту­ пившим покоем. А бывало, что не выдерживал, опять начинал по-заячьи петлять между кочек. Но это уже только для собственного удовольствия — чтобы, пока ветерок дует, время тоже побыстрее промелькивало над землей и не за­стревало в памяти. Память же у него всегда одинаковой длины, сколько он ни живет на свете. И — что перед глазами, то и в памяти: луг, небо, стога. Можно даже сказать, что память ему не требуется. Хочешь вспомнить про небо, открой глаза да и смотри на него. А букашек раз­ных он не запоминал. Их ведь тьма. Какой-нибудь жук, например, выползет из-под листка, лапками засучит, по­тащит свое, похожее на сундучок, тельце между стеблями травы, потом взберется и на самую макушку молочаевого цветка. Коготком жуку он раскачивал цветок, а тот вдруг раскрывал свой сундучок, из-под роговицы два нежно-прозрачных крылышка выпрастывались. Навсегда улетал жук и со цветка, и из памяти.

Ночью он, конечно, спал. А утром мученье было; в чистейшем холоде лежать – все равно что быть закованным в лед. И осенью хоть пропади. Небо осенью — промокшее насквозь, зябкое, скучное. Со скуки начинал он лезть под стог. Ногами, ру­ками упирался, лез. Наконец, приплюснутый к земле стогом так, что шевельнуться не мог, он переставал тоско­вать. Потому что в таком положении хоть тоскуй, хоть не тоскуй — все равно лежать. И глядел он с закрытыми глазами сон свой о луге зеленом, о крутых стогах, о теплом солнышке в небе. Только когда мыши, наблукавшись в темном нутре стога, подползали сослепу очень близко, он собирался с силами и отпихивал их ногой или рукой. Весною же, едва просыхали первые кочки, он тряс голо­вою, прогонял из головы осевшую там за зиму плотную муть, раскрывал глаза, глотал тонкий и сладкий, словно на­стоянный на медовом цветке, воздух; оживал.

Ну, весна есть весна. Весною лучше всего. Потому что вместе с весною жизнь – невесомая и беспричинная – вдруг сама просыпалась в нем.

2.

А Тимохе тоже нравилось щуриться на весеннее солнышко. Не замечал он набежавшую на глаза слезу, и выпивало ее яркое солнце с реденьких ресничек досуха. Утирал Тимо­ха рукою только след от слезы.

Но долго в солнечное небо не будешь глядеть . Потому поправил Тимоха фуражку да и пошел со двора к тракторной бригаде.

Там уже дожидался бригадир. Сказал он Тимохе:

— Ты шпарь за Липенский луг пахать, там сухо!

— Ага,— согласно кивнул Тимоха. Влез в трактор, поехал за луг.

За лугом остро сияющие лемеха вгрызлись в землю, начали пласт за пластом разрезать ее верхний во роненый слой. И комья земли, перевернувшись, тут же при­ падали один к другому, срастались. Земля — она ведь как вода, насмерть ее не разрежешь.

До обеда гудел Тимохин трактор. Затем, уткнув его почти в самый луг, Тимоха заглушил мотор, несколько секунд сидел неподвижно, дожидаясь, пока хоть немного передохнет воздух от напиравшего на него половину дня грохота. Тишине да благости тоже ведь ничего не сделается — машина умолкла, и плотно-плотно обступил всю землю покой.

— Ох-хо-хо,— спрыгнул Тимоха с твердой, посверкивающей сталью гусеницы, повел локтями, чтоб сердцу стало просторней в стиснутой работой груди. Облако лизнуло тенью под Тимохиными ногами, засколь­ зила стремительная тень дальше по лугу. Он застыл, сле­дя за облаком, затем подобрал с земли сумку с прови­зией и пошел искать сухое место в траве.

— Брысь! — сказал какой-то твари, тут же канувшей, и сощурился, ища под ногами, может быть, гнездо.

Затем начал стелить газету, одновременно прочитывая те заголовки, которые располагались на ней крупно. Ува­ жительно повел губами, когда попалось непонятное, с хо­ ду не прочитывающееся слово. Прижал его темным своим ногтем, одолел и тут же забыл.

Хлеб из сумки глянул аппетитно, пряно. Поверх уве­ систого куска хлеба положил Тимоха белое сало. Отку­сил, млея, подавляя спазмы голода в животе и горле. За­тем решительно обмакнул в соль гладкий кругляш луко­ вицы, с хрустом куснул ее, переморщился, открыл рот, задышал, выгоняя с языка пронимающее насквозь жже­ ние. И когда жжение стихло, заработал челюстями, пе­ ремалывая еду, азартно просовывая в рот все новые и новые куски. Глаза Тимохины при этом становились все круглее и круглее, а скоро округлились и губы его, выгля­нули из сероватой, давно не видевшей бритвы щетины, выглянули плотно, туго. Попробовав с минуту посидеть неподвижно, Тимоха разочарованно крякнул, медленно повалился на бок. Кулак, который он успел сунуть под щеку, дрогнул, распрямился. Поискали себе покойного положения также и обтянутые промасленными брюками колени. Скоро тугое колечко губ разомкнулось, оплыло в сторону размякшего кулака. И, наконец, послышался спо­койный, размеренный храп. Посверкивая, как ручей, потекла поверх этого храпа песня жаворонка, вдруг родившегося в глубокой синеве неба. Молодую траву маслили яркие солнечные лучи, словно склеивали. Ветер пробовал ды­ шать на траву, но тут же опадал бессильно. Иногда храп прекращался, Тимохины губы вздрагивали, словно вы смактывали что-то особенно сладкое и из ленивого ветра, и из сочащихся с неба лучей.

Ровно четверть часа длилось это обмирание всего бе­ лого света, а затем покой треснул, как истончившийся леденец.

— Ох-хо-хо! — зевая, хрустнул скулами и Тимоха.

Газета, бутыль из-под молока, недоеденный хлеб ско­ ро были упрятаны в сумку. Осталось найти ножичек, вы­ тереть его лезвие о траву, положить в карман. Но куда-то запропастился ножичек.

— Пусть же нагуляется,— сказал Тимоха и отвернул­ся от того места, где ножичек должен был лежать. Верная это примета: если что само пропало, то само ж и найдется.

Уставясь на луг, сидел Тимоха. А луг — он как без­донный. Чего только не поднимается из него в небо. Раз­ ные насекомые, птицы. Чибис, содрогая все вокруг своим плачем, вдруг прильнул к траве и сразу утопил в ней и всего себя, и весь свой великий плач. Вот же и мышь направила на Тимоху свой тонкий глаз. Сияла, тонко сверлила Тимоху какая-то ее мышиная, неизвест­ная человекам мысль. Но мышь — не газета. Сама она юркнула в траву, и вслед за ней пропало у Тимохи в сознании все, что начало было там проясняться. «А ведь живет она, продолжает жить и невидимо! Продолжает ду­мать о чем-то своим мышиным разумом! А ну как доду­мается также и против человека!» — успел было подумать Тимоха, но тут же и посмеялся над этой своей догадкой . Никто ведь ни до чего не додумается! Потому что это только человек думает о своем, чело­веческом, а мышь — всегда только о мышином.

Поднялся Тимоха, подхватил сумку, а также и ока­завшийся рядом с ней ножичек. Ножичек нес в руке, пока из его металла не вышел подозрительно живой холодок.

— Нагулялся! — сказал ножичку со вздохом.

И, затарахтев, теперь уже до вечера не останавливал­ся Тимохин трактор.

2.

В своей срок пришел Ленька Крылов, Тимохин смен­ щик. Увидев его, Тимоха не стал глушить мотор, быстренько вылез из натужно дрожащего нутра трактора. Щеки его, покрытые мазутной пылью, казались металлическими, и только гла­ за продолжали жить по-своему, только глаза мерцали незамутненной чистотой. То и дело Тимоха моргал отя­ желевшими веками, машинально сохраняя в глазах чи­ стоту.

Ленька, прежде чем попрощаться, выкурил папироску. Затем безжалостно плюнул на ее огонек, сказал:

— Прощевай же теперь до завтрашнего утра...

И полез в духоту кабины.

Трактор рявкнул, выпорхнул из трубы клок едкого дыма. Через какое-то время только этот дым и остался на том месте, где стоял трактор.

Тимоха пошел к деревне. Пошел напрямки, через луг. Обильная вечерняя роса шуршала о сапоги, ноги приятно вязли в ее достающем даже сквозь подошвы хо­лоде. Так бы и унырнуть в холод этот с головой да пе­ реждать, пока выйдет из тела липкий машинный жар.

А лугу конца нет. Иди, иди сквозь него, а край не увидишь. Если поддаться обморочному расстоянию луга, то никуда и не придешь. И время остановится на вот этой последней точке жизни, превратится жизнь в воздух. Солнце так и останется висеть над далеким прислоненным к горизонту красным облаком, будет потихоньку примешивать к траве свой одуряюще бесшумный огонь. А сквозь траву, простирающуюся на всю ширину земли, будут просвечи­вать и тонкое посверкивание мышиного ока, и горькие рыдания чибиса, и еще что-то — хранящееся веками на самом дне этого вечного луга. И уже не будет среди живых Тимохи. Но кто-то, возвращаясь, например, от трактора, углядит в траве и его, Тимохино, лицо. И оробеет. Цепко будет гля­ деть Тимоха вслед каждому человеку. А как же! Будет у него такое тихое да уютное право. Потому что иначе — бессмыс­ ленно все. Потому что — двадцать лет ходит он вот так с работы и на работу. И не было дня, чтобы, например, не почувствовал он, как впивается в него отцовский взгляд. И сейчас невольно вспомнил об отце Тимоха.

А можно сказать, что даже и не вспомнил. Вспоминать можно то, что забывается, то, что не является частью твоей жизни. О самом же себе не забудешь. И это только кажется, что время утекает безвозвратно, что и сам ты какую-то часть себя кидаешь в неслышное течение времени. Нет, стоишь ты весь, целиком, на одном месте. А время тебя лишь пронизы­вает насквозь, пролетает сквозь тебя и не разоряет ни душу твою, ни память, а только еще прибавляет к ним хоть и нового, но легко узнаваемого, хоть, бывает, и горького, но всегда очень родного чувства. Вот же, как сорок одна за другой вспорхнувших птиц, сорок лет жизни поднялись и уле­ тели с земли, и вроде бы много пустого места на ней оста­ вили, и на лугу по дороге к дому уже не встретить мно­гих людей, а все равно пустоты вокруг себя не видишь! И иной раз кажешься себе шестилеткой и слышишь в воз­ духе отцовский окрик: «Это куда ж ты направился, а?». Боязливо щемит сердце, но сладко твоему сердцу — не в пустое любопытство, а с работы идешь, жизнь свою живешь, руки да ноги трудишь, через смех и через слезы, как по воде, бредешь, свою собственную жизнь, как шершавую нитку, прядешь. «Дак куда ж ты направился?!» — гудит в воз­ духе голос привычный. И тебе уже сорок лет, толстою и крепкою стала твоя нитка, но тридцатилетний отец, который от раны умер вскоре после войны, всегда будет старше тебя, сорокалетнего, все равно будет мудрее тебя.

— Вот, иду я домой,— говорит Тимоха и даже сам не ведает, какой смысл в эти слова вкладывает. — Иду я домой,— со вздохом, чинно, важно говорит Тимоха, Бог весть к кому обращаясь, и чудится ему в этих словах много достоинства и торжест­венной красоты. Потому что — кто осмелится заявить, что не из возвращений домой, не из работы, не из отдыха, не из ужина, не из сна состоит наше предвкушение будущего и уже истинного покоя?

Усмехнувшись этим своим мыслям, Тимоха тут же завращал головою, чтобы опомниться да и разглядеть среди луга кудрявые макушки верб, крыши домов.

До­жидаясь, пока Тимоха подойдет, цепко глядела в него и сама деревня.

3.

После ужина жена Тимохи убрала посуду со стола, постель приго­товила и, не найдя себе какой-нибудь другой работы, усе­ лась возле печки.

— Теперь можно передохнуть,— сказала она.

— Вот помрем,— ответил ей Тимоха, вспомнив о вы глянувшем из травы мышином зрачке,— дак уже наотдыхаемся вволю…

— Пока помрешь — руки наломаешь... Небось, устал на пахоте сегодня?

— Я ж говорю, что, мол, кто устанет, тому в охоту затем будет лежать.

— Ну, заладил свое...

— Потому что надо не бояться глядеть вперед,— сказал Тимоха будто бы даже с горечью. — Люди все, как в клубок, во что-то одно сплетаются. И тесноты не чувствуют. И все то, что вчера было, и то, что завтра будет,— все прессуется в одно. Чтобы мы, значит, когда-нибудь поняли, для чего человек на земле появился... Хотя, если рассудить, каждый о себе уже давно все знает...

— Тебя послушать, дак будто ты умирать собрался... Давай-ка мы лучше время не будем тратить, надо выспаться,— сказала жена, пугаясь непонятных Тимохиных мыслей. – И перекрестилась на икону, привычно тем самым прогоняя свой страх.

Когда-то такие же непонятные свои страхи одолевая, она оглядываясь на мать. А когда матери не стало, по памяти научилась она у родительницы оглядываться на свою темную, еще при пращурах закоптившуюся икону.

А в окно глядел догорающий в зареве луг. Тимоха вздрогнул, потому как и из зарева вдруг что-то глянуло на него.

Затем улеглись они. И Тимоха тосковал в оди­ноком своем волнении. Наконец, не стерпев, уткнулся же­ не в мягкое плечо, пахнущее чем-то теплым и невесомым, как золотая солома, внесенная в дом с мороза и вдруг оттаявшая. Почти из последних сил притянул к себе круглые и поэтому всегда кажущиеся ленивыми колени жены и замер, дожидаясь, пока сердце про­ бьется сквозь густую горячую пелену, чтобы хватило ды­ хания для сегодняшней, оказывается, столь жалобной ласки.

Затем жена, отодвинув щеку от колючего его подбо­ родка, спала. И он представлялся себе то наподобие еле различимого макового зерна, то головокружительно ог­ ромным, вмещающим и тихое дыхание жены, и неогляд­ные края черной ночи. Шарил он последней внятной мыслью своей в маковом зерне, в просторах тьмы, пока не потерялась эта его последняя за уже до конца прожитый день мысль. Глаза сами сомкнулись для сна. Ладно, согласился он равнодушно, и уснул.

4.

Утром, конечно, отправился к дожидающемуся за лу­ гом трактору. И луг был совсем не похож на вчерашний. Словно отутюжил его яркий солнечный свет. Солнце же так и играло в небе, так и плескалось. Податливое солн­цу, играло в траве серебро росы.

С Ленькою он поздоровался бодро. Тот высунул из кабины свою серую после бессонной ночи голову. Лицо его хранило следы долгого одиночества среди темно­ты и громкого, хотя и безголосого грохота.

– Наблукался? — сочувственно спросил Тимоха.

– К обеду закончишь поле,— сказал Ленька.

– Ну и хорошо ж…

Сел теперь Тимоха за рычаги, дернул их и погрузился на полдня в немую свою работу, как в омут.

К обеду действительно допахал поле. Довольный, огля­дел его выпуклую, плотно почерневшую поверхность.

По­ тревоженная земля устремляла к небу марево, упруго дрожала, словно и сама готовилась вознестись ввысь.

— Ну, теперь засеют,— сказал Тимоха, морщась от исходившего из поля томного и животворного духа.

Прежде чем ехать на бригадный двор, решил пообе­ дать. Шагнул на луг, разыскал свое обычное место на бу­ горке. Когда сало порезал, то ножичек предусмотритель­но опустил в просторную свою сумку. Затем, насытив­шись, завалился вздремнуть. И не слышал, как кто-то, все же поигравшись ножичком, опасливо отпрянул в сто­ рону, как остановились неподалеку от трактора два че­ ловека...

5.

Один из подошедших был человеком в этих местах новым. Но его фами­лия звучала твердо — Валиенков! — как и подобает председательской фамилии.

Рядом с Валиенковым стоял более заурядный чело­ век — бригадир. Сказать о бригадире нечего. Разве что следующее: не сразу догадался он, что имел в виду пред­ седатель — спящего тракториста или что-то другое,— когда сказал вдруг:

— А вот и еще один резерв неиспользованный!

— Не-е-ет,— возразил бригадир на всякий случай,— Тимофей Георгиевич наш работягою является редким. А уж после обеда ему хоть дождь, хоть град, сон отме­нить невозможно. Один раз я собрание бригадное прово­дил в обед и его, как передовика, в президиум посадил. Дак исклевал он мне мазутным своим носом весь ку­мач на столе. «В обед,— говорит,— у меня даже на Доске почета глаза закрыты!» Такое, то есть, у него уст­ройство.

– Пусть отдыхает, — сказал председатель, уставя свой цепкий взгляд уже в сторону луга.

– Да сам же и проснется! —добавил бригадир.

– Сколько тута гектаров? — не слушая бригадира, спросил Валиенков.

– Э-э, не расслышал я... — бригадир опять напрягся, вытянул свою худую, длинную шею.

– Гектаров, говорю, сколько тут? — Валиенков обвел рукою луг, словно отчеркнул его из всего остального про странства.

– Считай, что около сотни и будет.

— А кажется, вроде побольше.

— Значится девяносто шесть,— заверил бригадир.

– Тогда и голову ломать не станем, отхватим вот так, отсюда дотуда кусок, да и все.

– То есть? — Шея бригадира была вытянута уже до последней возможности, но он все никак не мог уяснить смысл разговора.

– Перепашем, говорю, часть луга, чтобы к полю его прибавить, а урожай зерновых покажем как бы с прежней посевной площади. Вот и будет у нас с тобою вскрытый резерв. Дармовая надбавка получится!

– Дак тута ж покосы нарезаем! — Бригадир заволновался, чувствуя, что мысль Валиенкова устремилась уже по руслам необжитым.

– С нас не покосы нарезать требуют, а урожай,— сказал Валиенков. — А с покосами выкрутимся.

– Ох,— выдохнул бригадир встревоженно,— на такое надо еще и решиться...

– Пусть сегодня начинает,— Валиенков кивнул в сто­рону Тимохи, пошел к стоявшему поодаль «уазику».

– Или и спешить? — Бригадир кинулся было сле­дом, но наткнулся на Тимохины проснувшиеся в траве глаза. Закричал: — Слышь, Тимофей Георгиевич, кончай дрыхнуть!

Тимоха поднялся, отряхнул брюки, спросил:

– А что случилось?

– Луг пахать начнешь, вот что! — велел бригадир громко, как это делают на сцене самые неопытные арти сты, которые чем хуже понимают свою роль, тем большим одержимы энтузиазмом.

– Ну? — Тимоха заулыбался, оглянулся на председательский «уазик», уже спешащий в сторону деревни.

– А когда вы с Крыловым луг закончите, то гоните аж за яры. Там сеять начнем,— сказал бригадир, стараясь не замечать Тимохину улыбку.

– Уж чего только не выдумаете,— еще более откровенно заулыбался тот. — Да за это знаешь что будет!

– От кого будет?!

– Ну, мало ли...

– Ты или не понял? Председатель-то сам приказал!

– А мне он не приказывал... И вообще, потом сам же на бригаде будешь рассказывать для смеха, как я сдуру принялся луг пахать...

– Время только теряем,— досадливо сказал бригадир.

– Ну, а покосы где будешь нарезать? — начал про щупывать бригадира Тимоха.

– Или весь луг пахать? Отрежешь вот так, напря­мик, да и все! А сено я тебе в ярах дам, так что не пере­ живай!

– На всех яров да луга не хватает, так что иной год и не дашь,— рассудил Тимоха.

– Вот же буду тут я с тобой разглагольствовать! — бригадир обозлился. — Сказано пахать, значит, паши! А то ни сена не получишь, ни зарплаты! Пошлю барду возить вместо Волошонка, дак заработаешь!

– И вот так, для смеха, тоже не заработаешь! — на хмурился на всякий случай Тимоха. — Мне, может быть, ободы на поршне поменять надо ... И потом — почему именно я должен? Окромя меня будто никого у нас нет! Взяли моду — чуть что, я первый у всех на уме! А у меня и фильтр, может быть, надо пере­ брать!

Негодование Тимохи оказалось столь великим, что он тут же уехал, а на тракторной бригаде даже с печалью принялся за фильтр, цокал языком, качал головой, а за­тем промыл его в солярке до такой степени, что даже не сразу решился поставить обратно, понес показать сле­сарям. Заодно рассказал им о приключении с бригади­ ром.

– Ну, ты ему сказал, а он тебе что? — азартно до пытывались слесари до новых подробностей.

– А я говорю, мол, у меня это самое... фильтр, говорю! — нарочно сдерживая смех, рассказывал Тимоха.

– Га-га-га! — с удовольствием сгибались пополам от смеха слесари. — А дальше было что?

– Говорю ему, мол, что ж это ты, мать-перемать, за дурака меня принимаешь, что ли? — продолжал расска зывать Тимоха, а слесари, уже посинев от натуги, опять согнулись в смехе.

6.

Бригадир, между тем, дал себе клятву Тимоху поприжать . Помчался он накрутить долж­ным образом председателя, пусть будет и он в курсе дела насчет дисциплины. Но Валиенков выслушал бригадира недружелюбно, даже со скукой.

— Просто среднее звено у нас никуда не годится,— сказал он.

И прежде чем перевел бригадир сказанное на челове­ческий язык и понял, что под средним звеном подразуме­вается именно он, руководитель бригады, случилось сле­дующее...

– Не умеешь из людей коэффициент старания извлечь, значит, не берись за это дело,— почти торжественно за­ ключил Валиенков.

– Да им же на все наплевать! — воскликнул брига дир с отчаяньем. — Ведь никому ничего не нужно! За свои покосы они беспокоятся больше всего!

– А вот вечером поедем к твоему трактористу, покажу я тебе, как с людьми надо разговаривать,— усмехнулся Валиенков и, даже не взглянув на незадачливого своего помощника, склонился над бумагами, которые акку­ратными стопочками были разложены у него по всему столу.

Если честно сказать, то даже нравилось Валиенкову, что нашелся повод указать бригадиру на его никчемность. Да и на то он председатель тут, чтобы людей не бояться. Нечаян­ ная злость его на бригадира к вечеру стала похожей на вдохновение. Едва тот заявился, причесал Валиенков свои послушно разделившиеся на ровный пробор волосы, спря­ тал расческу в карман, скомандовал тихо и скорбно:

— Поедем же...

Прибыв к Тимохиной избе, увидали они в окне при­ плюснутую к стеклу физиономию выглядывающего хо­ зяина.

А в калитке столкнулись они с его женой, которая, встревоженно отступив, воскликнула:

– Или вы к нам?

– Да вот, решили проведать! — сказал бригадир опять-таки громко, как со сцены.

– Проходите ж в избу! — нараспев сказала Тимохина жена бригадиру, а на председателя она даже не посмела взглянуть.

В избе навстречу гостям метнулся от окна Тимоха. Некоторое время он только ежился, а на вопрос, с кем живет, ответил за Тимоху бригадир:

– Сын в армии, а дочка замуж вышла. Остались вдвоем они.

– Мы дак вроде поужинали ... — пробормотал Тимоха, когда Валиенков нашел себе табуретку возле стола.

– А чаю можно хоть трижды выпить! — подмигнул председатель Тимохиной жене, и Тимоха одобрительно заулыбался его шутке, а заодно и пришел в себя.

– А у меня и оладышки с вареньем есть,— суетилась хозяйка. — Мне ведь пять минут на все... А можно и со сметанкой, кто как хочет, тому так и подам...

– Пришел, можно сказать, советоваться, — председа тель подвинул табурет к столу поближе, откашлялся.

– Советоваться надо с умными,— пока еще наугад сказал Тимоха, потому что не мог понять причины прихо­да таких важных гостей.

— Ишь ты! — председатель заулыбался. — А луг кто отказался пахать?

— А-а,— Тимоха отвернулся к окну, словно бы понадобилось ему выглянуть на улицу. — Луг-то ведь не па­ шут...

– Правильно! — подтвердил председатель. — Не па хали! А теперь вот прикинем свои задачи, шире немного посмотрим — и вспашем! Или, думаешь, жизнь останови лась на одной точке?

– Земля-то одна, а нас, таких вот, мно-о-ого... — Тимоха говорил и не замечал, что ковыряет ногтем еще новенькую клеенку на углу стола.

— Ну, не думал я, что передовой механизатор - и такие мне, понимаешь ли, слова скажет!..

– Да при чем тут я... — Тимоха опамятовался, клеенку ковырять перестал.

– А потому что именно тебе, передовику, хотели мы первому поручить пахать луг!

– Что ли, я обиделся бы, если б не первому? — Тимоха замахал руками. — Такого про меня даже не думайте...

– Иногда можно даже обидеться. Иногда есть такое право! — решительно бил в свое председатель. — Вот, по­ верни в другую сторону и представь, что по лугу этому тысячу лет подряд люди ходили, а тебе честь выпала, одному из всех, вдруг взять да и перепахать часть луга к такой-то матери! А? Ну, кто ты такой, чтобы именно тебе, а? Или не понимаешь?

– Дак позор же, а не почет! — ласково заглянул Тимоха председателю в глаза, потому как очень застеснялся он откровенной справедливости своих слов и теперь боялся обнаружить в собеседнике беспокойное смущение.

– А жизнь какая у нас? — спросил, однако, председатель твердо, и Тимоха засмущался сам, поняв, что пред седатель смотрит на предмет разговора со своей, простым людям непонятной высоты.

– Ну-у... — он сделал губы трубочкой, зашевелил ими отвлеченно. — Жизнь у нас такая, какая есть... то есть нормальная.

– Правильно! — воскликнул председатель. — И мы ее должны еще сильнее развивать! К новым достижениям ее направлять!

Благодарный за то, что разговор пошел по руслу по­нятному, Тимоха согласно кивнул. Бригадир же почти не дышал, водил глазами с одного собеседника на другого.

— А человеку мы даем право... э-э... выделиться из не­бытия к свету? Даем мы право человеку осознать себя, быть видимым даже с великого расстояния?

Ничего не ответил Тимоха, стал ждать он, пока из суж­дений Валиенкова смастерится что-то конечное.

— Вот и представь, — начал подводить черту предсе­ датель, — представь, что ты не один из многих, а вполне самостоятельная единица в людской истории, и что именно тебя дожидался веками непочатый кусок земли! Неужели ж мурашки не идут по спине? Земля-то коне-е-ечна! Не так много на ней непочатого осталось! А?

Тимоха растерялся, обнаружив, что эта сторона жиз­ ни до сих пор ему была неизвестна.

– А кому польза от того? — глуховато вымолвил он.

– Не вдаваясь в подробности, с уверенностью скажу, что польза есть! Прогрессу польза! А прогресс — это все! Это — самое главное! И глубоко убежден я,— председа тель повысил голос, — что даже если кто-то всадит сей­час камень вон в то окно темное, которое напротив, то по­может прогрессу, потому что там, за окном, был сон, а те­перь зашевелится жизнь, мысль зашевелится! Прогресс — это великая вещь! И ему все должно в конечном итоге подчиниться! Ты понял?

Опасливо оглянулся Тимоха на погашенные окна сосе­да напротив, искренне признался:

– Нам, таким-сяким людям, абы как век свой закончить... И может быть, незаслуженно вы мне на такое глаза открываете. Я и ото про бомбу нейтронную в газете как про­читаю, дак аж волосы шевелятся, мыслю, мол, есть же люди, которым и бомба вот эта необходима... А иной раз даже не верю, думаю, мол, выдумывают газеты и про бомбы, и про таких людей...

– А это уже совсем другие люди! — председатель ребром ладони решительно разделил стол пополам. И тут жена Тимохина не менее решительно отодвинула председателеву руку, сказала:

– Хватит вам, всего переговорить еще никому не удалось, а оладьи пока горячие. Кушайте на здоровье, я тут и мед поставила, если кто любит, дак пусть ест, пока горяченькое…

– Эх! — Тимоха взглянул на жену. — Тут такое ока залось, что и над оладьями твоими задумаешься! Ну, допустим, со стороны если глянуть, едим мы их одина ково. А кто-то, может быть, не только насыщается, но и подразумевает при этом что-то своё, с каким-то умыслом насыщается. А я вот, глядите, беру оладышек, кладу его в рот.. и нет уже его, и, значит, какая она есть, жизнь наша бессознательная! Нет,— обратился он к Валиенкову,— лучше бы ты ничего мне не говорил, а то в окно если кто мне камень кинет, дак я еще и заплачу горь­ко... — Он расчувствовался, обхватил голову руками, что­бы слепить в единый комок свой горячий мозг, а потом между толстых его пальцев выглянул почти детский зра­чок, уставился Тимоха этим своим зрачком на тарелку.

Бригадир осторожно взял румяный оладышек и, по­размыслив, обмакнул его в варенье, потом жевал долго и терпеливо. Прожевав, с чувством облегчения проглотил, поспешно вытер губы и руки полотенцем, схватил папи­росную пачку, с жадностью закурил. А председатель ел с видом человека, очень уверенного в любом своем дей­ствии. Очень быстро в тарелке его ничего не осталось. Толь­ко на подбородке, тщательно выбритом, забелела неболь­шая запятая из сметаны. Но тут же промокнул ее Валиенков движением столь важным, что бригадир закаш­лялся, выдав тем самым всю свою ничтожность беспово­ротно. По лицу бригадира потекли мутные от кашля слезы, он под­нялся, со злостью глянул на Тимоху, спросил:

— Последний раз к тебе обращаюсь, будешь ты пахать или нет? Тимоха словно пробудился.

– Значит, таки-решили ж? — вымолвил он.

– Решили,— как бы извиняясь за грубый тон бригадира, с улыбкой сказал председатель.

– Ну, совесть у меня имеется, и никуда я не денусь,— заговорил Тимоха тихо и тут же повторил то, о чем готов был толковать хоть всю ночь: — Совесть у меня имеется, и если просите, то разве откажу я? Вам оно виднее, вы вона как мыслите, пусть же ваше и свершится! Это мы живем, будто сквозь темный лес идем, а ваше пусть свершается все...

– С такими людьми я согласен работать! — Валиенков пожал Тимохе руку, затем и по плечу его похлопал.

– Спасибо, что пришли, поговорили по душам,— благодарил Валиенкова Тимоха.

7.

Гостей он проводил до ворот. Но вернулся, сразу непонятным и тем­ным начало казаться Тимохе устройство его собственной жизни. «Ну вот, я стою,— жалобно и потревоженно размышлял он. — А ведь мог бы и не стоять, а спать и ни о чем не думать... Да кто же такой я?! И к чему моя душа дорогу себе прокладает? К чему дорога моя направлена, если мог бы я спать, а могу и не спать? И зачем человек выпускается на белый свет безнадзорным, почему из всего живого только человек может жить не по общему, как рыбы или птицы, закону, а делать лишь то, что подскажет ему его нечаян­ная мысль? И как можно решиться на одно, как можно одну свою мысль предпочесть другой? Да, может быть, только Валиенкову хватило смелости выбрать для свое­ го направления одно слово, а тысячи других слов, остав­ шихся невидимыми, не пожалеть!».

Все, о чем только что велась беседа, стало непонят­ным, мучился Тимоха над тонкими, почти незаметными своими мыслями, но, как вода, сомкнулись затем его мыс­ли, выровнялись, и уже не знала душа Тимохина, отчего тосковала. Надо же таким уродиться! — уже и на душе у Тимохи покойно, ноги сами направляют его к кровати, на­ правляют спать до утра, на всю эту памятную ночь.

– Дак с чего председатель вдруг пришел? — спросила жена.

– А-а, — сказал Тимоха,— мало ли для чего! !

– А все-таки?

– При тебе ведь и беседовали...

Но долго не мог уснуть Тимоха. Чувствовал он: все же словно вынули его из всех потайных одежд. Ну, жил он, сам себе невидимый, а теперь вот засыпает и ежится от присутствия какой-то неизвестной бездны... Ох, как, ока­зывается, просторно на земле! И как много неожиданного таится вокруг твоей собственной жизни! Ты ногу прицелил, чтобы шагнуть, а в том месте, куда нога прицелилась, ями­ща зияет, а из ямищи голос чей-то насмешливый, мол, куда ты лезешь со своею клешней...

И сон Тимохе приснился тоже сиротский. Будто идет он по деревне, прячется от людей за кустами акации, а люди к кустам головы наклоняют, жалят его своими гла­зами. «А что делать мне, если это я иду, если это в меня ваши глаза впиваются!» — разгневанно наконец закричал он. «А мы видим, что это ты, не бойся!» — смеясь, сказали люди. И отступили, дали ему дорогу. Люди, конечно, все понимать способны. «Слава богу!» — подумал про людей Тимоха и будто не пошел дальше, а полетел. Хоть не просыпайся…

8.

Однако проснулся. Вспоминая сон, зевал, почесывал­ся. Затем глянул на себя в зеркало, вздохнул, мол, оброс-то как! И глаза торчком — аж противно. А ведь это его глаза. Собственные. Запасных не имеется.

Наладил бритву, содрал со щек щетину, одеколоном порезы прижег. Жене, которая с радостным изумлением подала полотенце, сказал:

— А то живу даже без морды, как червяк.

И вытер мыльную пену с висков и ушей.

Неторопливо позавтракал, отправился на луг выгля­нуть: не пашет ли Ленька? Но там было тихо. Только ро са блестела. Ну, еще чибис вылетел из травы, начал раз­вешивать в небе нестерпимые занавеси из плача своего. И кто-то неви­димый тонко упирал зрачок в утомившееся за ночь сердце Тимохино. Может быть, птица неизвестная или та же мышь. «А ну брысь!» — крикнул бы он, если б, например, птица или мышь близко к нему подкрались. А что! Та­кое дело теперь, жизнь двигалась, двигалась да и упер­лась в луг! И вот стоит человек, который начнет луг па­ хать...

Тимоха как бы отошел от себя метров на десять, огля­ дел свою фигуру с ног до головы, а потом вернулся и не­ много выпрямил себе плечи, немного крепче напряг ску­лы. И на виду у луга поплелся к бригаде отыскивать Леньку.

Ленька был, конечно, там. С ним поджидали Тимоху еще несколько трактористов и слесарей.

— Велел бригадир, — то ли многозначительно, то ли просто с любопытством сказал Ленька,— чтобы я к плу­гам диски поставил к утру.

— Луг пахать буду,— объяснил Тимоха.

И разом все загалдели, заразмахивали руками, стро­нули с места свои громкие голоса.

— А я что говорил! — кричал Волошонок, который уже десять лет таскал на своем тракторе барду коровам и про­вонял этой бардой так, что коровы на него начали огля­ дываться. — Скоро скотину не будем держать! Некуда будет выпустить ее!

— А может быть, коммунизм уже наступил, и ты по нам домам барду начнешь разво зить! — усмехаясь, поясняли Волошонку.

— Дак пусть я сначала привезу, а затем ты паши! Вспахать недолго!

— Никто ничего не знает, мы говорим, а оно без нас сделается так, как ему надо сделаться!

Но за свою жизнь о чем только не говорили меж со­бой трактористы. И о том, что на солнце пятна обнару­жены, скоро оно греть перестанет, и о комете, которая должна расшибить Землю, и о проделанных ракетами в воздухе дырах — а ничего не помешало людям жить. И если всплыла на поверхность каждого лица тревога по поводу луга, то давно обжитая.

— Я поехал, — важно сказал Тимоха.

И попер на луг.

9.

Лемеха впились в землю со смачным хрустом, и как ни велика была сила туго переплетенных между собою травяных корней, а все ж начали переворачиваться пла­сты, обнажая пугающихся открытого света червяков и жучков, разных других тварей; брызгал матовым соком молочай, лопалась осока, тихо, как масло ножом, разре­залась молодая еще тимофеевка. И гремел, гремел трак­ тор, ударяя металлом о металл и выплевывая горький, не поддающийся вдоху дым. Во что-то свое так же ударяло и ставшее невесомым Тимохино сердце. Как будто кто сма­зал его солидолом. Какая-то особенно настырная в своем безрассудстве тварь, угнувшись в траву, бежала впереди трактора и не могла смекнуть, что надо повернуть вбок, туда, где луг останется пока нетронутым. Тварь — она и есть тварь, догадался Тимоха.

10.

Ноги его сами месили траву, и от напряжения да стра­ха пузырилась, лопалась, как в огне, каждая его мысль. Бежал он, почти потеряв сознание. Ногам же и не нужна была мысль. Они свое знали. И если бы не толкнула в плечо большая темная птица, выпорхнувшая навстречь, то так бы он и сварился в собственном лихоманном, лип­ком поту. Таки покатился вбок, распластался. Сразу же в него жадно впился сочный земляной холод — так и он когда-то впивался в сочную мякоть медового цветка. А что! — холоду тоже надо питаться! Ну, отлежался. По­шатываясь на сбитых в кровь ногах, выплевывая изо рта желтую кашицу молочаевого цветка, начал оглядываться. Оказалось — черной полосою протекло поле на луг, а на краю полосы пыхтит трактор. Измотал же! Страдая от скуки и пустоты внутренней — так растрясло его, когда бежал! — начал он приближаться к трактору. И ничего, привык глядеть на огромную машину, не заслоняя голову руками. А затем даже решился вспрыгнуть на лафет плу­га и прокатиться. Кататься понравилось. Когда пресный запах металла надоел, пошел от трактора прочь. Все оставшееся время жил тихо и смирно; угадывая в воздухе пресный запах, морщился. Решил было поискать стог. Но старые стога уже свезли с луга, а новые еще не появи­лись. Забился под кочку, желая уснуть здесь. Однако утром проснулся и понял, что скукою своею обманулся, что очень хочется ему дать волю пока еще весеннему азарту к жизни.

А поле придвинулось и к этой кочке. Он стал убегать, чувствуя, как превращается сердце в обыкновенную сла­бую горсть. И ничего не могла эта горсть в себе удер­жать. Ноги слабели, подкашивались. Сами ж ноги и наш­ ли, где надо было ему рухнуть оземь. И трактор перестал грохотать, дал спокойно глянуть в небо, которое тоже смотрело на землю пристально своим великим синим зрачком.

Затем из голубого неба выткалась тщательно выбри­ тая физиономия Тимохи. И вместо одного — большого не­бесного — глянули теперь сверху два маленьких зрачка. Именно в Тимохиных зрачках довелось ему впервые уви­деть свое отражение. Оказалось, что хотя и были у него коготки, но на птицу он не походил. Потом же, уши у него имелись, а вместо клюва топырились мясистые ноздри, а над ними — мягкое, как мох, переносье. Ну и губы — зыбкие, вздрагивающие постоянно, как у лошади, когда касается она утренней студеной травы.

— Эт-т-то чт-т-то такое?! — вскрикнул Тимоха, держа зрачки все же неподвижно, словно нарочно давая ему возможность получше себя рассмотреть.

— Да вот,— услышал затем Тимоха тихий голос,— это я тута...

И увидал Тимоха, как шевельнулся слабый коготок.

— Дак и r-говоришь же!! — поразился Тимоха.

— Это ничего... — хрипко сказал голос с земли. — Теперь, можь, помру.

— Черт-те что! — всхлипнул Тимоха жалобно и, по­ двигав бесполезно сжатыми кулаками, поднял вдруг пал­ку, начал ею месить по земле, приговаривая: — Это ж черт-те что! Это же не поверят, если кому рассказа-а-ать!

Палка, однако, слишком долго лежала на ветру да на дожде, тут же рассыпалась в прах.

— Мне теперь все равно пропадать,— одобрил хрипкий голос Тимоху.

— Черт-те что... — сказал Тимоха, устав размахивать руками, и почувствовал, что это не злость в нем, а только один чистый, ничем не разбавленный и потому абсолютно беззвучный плач.

И бригадир откуда-то взялся. Подошел, глянул на пахоту, поблескивающую черной мякотью нутряной зем­ли; глаза его, привыкшие видеть здесь луг, осоловели, словно вдруг захотелось бригадиру спать.

— У-у-у... — промычал Тимоха, но язык его не сумел повернуться для внятного слова.

— Молодец,— сказал бригадир как во сне.

Тогда показал Тимоха пальцем в землю.

— Что ли, нашел чего? — бригадир, тараща глаза, вскинул бровь.

— Оно ж и говори-и-ит! — одолел наконец свой вспух ший язык Тимоха.

— Не понял я... — Бровь бригадира хотела устремиться еще выше, но дальше некуда было, и тогда бригадир, наоборот, насупился, сказал обиженно: — Ты или наклю­ каться успел?

— Вот! Вот! — тыкал Тимоха пальцем в ямку.

Бригадир заглянул, тут же отпрянул...

— П-пакость какая!

— И говорит!!! — вскричал Тимоха теперь даже с воодушевлением. — Я чуть не пришиб его, а потом понял, что оно действительно говорит!!!

— Ага,— вяло послышалось из ямки.

Бригадир переморщился, но в ямку заглянул-таки снова.

— Ну, скажи, скажи и ему что-то! — с дикой мольбой крикнул в ямку Тимоха.

Из ямки сначала послышался тихий вздох, а затем и хриплый, с сипотцой, как у простуженного ребенка, го­ лос:

— Чего ж теперь говорить...

— Н-ну, чудило! — бригадир сглотнул, заозирался, за­ тем сказал Тимохе еле слышно: — Ты учудил? Ох, доиграемся теперь мы...

И какая-то подозрительная надежда на секунду оза­ рила его.

— Оно ж само-о-о-о! — ревел на все поле басом Тимоха.

Недоверчиво и обреченно дрогнул от его рева брига­дир, но рассудка, хоть и давалось ему это с трудом, не потерял. Быстро начал он давать распоряжения:

— Значит, ты вот что... То есть, имей в виду... Короче говоря, имей в виду такое обстоятельство... Я, то есть, хочу сказать, что дело это обыкновенное. Не обыкновенное, конечно, но именно поэтому ты никому ничего не го вори... Тут не житейский случай! Это уяснил? Вот я и говорю... То есть, мало ли чего тут могло быть! Но надо, чтобы все тихо получилось, то есть... чтобы не от нас всякая дрянь шла. Ты сболтнешь, а подумают на меня. По­тому как лицо ответственное я, а не ты. Понял?

– О-о! — крутил головой Тимоха, который уже не много пришел в себя. — Кому сказать если, то не пове рят!..

— Ну, знаешь ли... — Бригадир затосковал было, но затем опять нашелся: — Ты сядь чуть поодаль, как будто перекуриваешь. То есть, чтобы никто ничего не подумал... Понял? Если, мол, со стороны увидят тебя... А я побегу за Валиенковым! И уж что он скажет, то и будем делать, понял? А то мало ли чего мы тут увидим, понял?..

— О-о! — крутил головой Тимоха. Но в сторону он отошел и папиросу достал, закурил, давясь дымом, поминутно сплевывая на землю.

Ждал он Валиенкова больше часа. Тот из «уазика» своего вышел темнее тучи.

— Что?! Где?! — грозно оглядывался он на бригадира.

— Да вот, гляди-и-ите... — бригадир закружил возле ямки.

— Ну?!

— Сюда! Сюда поглядите! Вот оно, тут лежит...

Председатель наклонился над ямкой, и лицо его ста­ло таким, словно совершил он сейчас на глазах у всех что-то неприличное. Затем он немного оправился, какая-то вразумительная мысль сверкнула в его глазах. Пома­нил он бригадира пальцем к себе поближе. Тот с готов ностью подставил ухо.

— Дыхни! — кратко сказал Валиенков.

Бригадир с готовностью кивнул и осторожно, словно бы с вежливостью, дыхнул Валиенкову в лицо.

— Кошмар какой-то... — Валиенков побагровел. Скоро, однако, щеки его побелели. На белом особенно пу­г ающе заострились скулы. — Или я идиот, или вы тут не нормальные все,— тяжело дыша, произнес он. — Чтобы не видел тебя в конторе я! А ты,— Валиенков пальцем ткнул в Тимоху,— пока не закончишь, уходить не помышляй! Всю ночь работай, а не уходи! Иначе шуточки эти тебе тоже боком выйдут!

— Я все понял... — сказал бригадир. — А эту дрянь закопаем, да и все. Я просто не успел распорядиться. То есть...

— Каку-у-ую дрянь?! — Валиенков опять побагровел.

— Ну, то есть... ямку эту...

Валиенков даже смутился. Но весьма энергично он глянул на бригадира, спросил, внятно выгова­ ривая слова:

— Что? Что вы тут нашли? Говорите!

— Оно б ничего... — бормотал бригадир,— можно ска зать, что пусть оно и говорит, потому как... То есть вы как решите, так и будет!

— ???

– Или вы ничего не видите? — испуганно прошептал вдруг бригадир и сначала заглянул Валиенкову в глаза, а затем заглянул и в ямку, растерянно опустил руки.

— Что я должен увидеть? — принялся допытываться председа тель, вытирая платком взмокшую шею.

— Вот он,— бригадир с ненавистью указал на Тимо­ ху, который сидел на прежнем месте и на крики не обращал никакого внимания, то улыбался, то хмурился чему-то своему,— он мне показал, а я увидел... А теперь... теперь действительно ясно, что морочит он мне голову... То есть, привиделось неизвестно как...

— Привиделось?!

— Ага,— согласился бригадир.

— Ну, тогда тем более в конторе не появляйся! — с пугающей скукой заключил председатель. И пошел к ма шине.

Долго глядел ему вслед бригадир. Глаза его были пе­чальны.

Однако, когда Тимоха вдруг поднялся и направился к ямке, бригадир словно бы опомнился, заторопился к Ти мохе.

— Я ж говорю, что если кому рассказать, то не поверят,— сказал Ти моха.

Бригадира передернуло от его слов. Со страданием на лице, уже сам того не желая, заглянул он в ямку и то ли закашлялся, то ли зарыдал.

— Я тоже заплакал бы, теперь можно плакать,— сказал Тимоха, засмеявшись похожим на лошадиное ржанье, уже нечеловеческим смехом. От смеха этого на глазах у него выступили крупные слезы. — Тут даже весь на­ род не стерпит и заплачет, — с диким весельем говорил бригадиру Тимоха.

— Мне два года до пенсии оставалось,— ответил тот и сжал было кулаки, но тут же бессильно их опустил.

— Теперь пенсия никому не нужна! — говорил без умолку Тимоха. — Все теперь поймут, что дело вовсе не в пенсии. И вообще, это переворот в сознании каждого человека!

— Я пойду... — сказал бригадир. — А ты бы докон чил луг, а? А то лишняя злоба только... Он погрозил да и забыл, а ты бы... То есть, если все вспахано, то вроде бы и злиться ему нечего... Мне бы до будущего лета кое-как... А потом еще годик... Вспахал бы ты, а? Ну, мало ли чего бывает... Вон у «Новой Зари» трактористы снаряд выпахали... Да мало ли чего может быть! И проканителились в «Новой заре», поле пересохло, а ведь никто ничего им не сказал, потому что со снарядом не пошутишь...

— Снаряды теперь закончились,— важно заявил Ти моха. — Тут памятник новой эре будем ставить, а не луг пахать.

11.

Неизвестно, как прознали о случившемся в деревне. Скоро многие люди оказались на Липенском лугу. Суще­ ство молчало. Только один раз оно что-то промолвило невнятно, но все знали твердо: оно говорит. Когда сгустилась тьма, разожгли костер. Языки пламени пля­сали в непроницаемом воздухе, гудели, а люди напря­женно молчали. Председатель снова приезжал. Но вел себя он вежливо. Еле заметным кивком подозвал к себе бригадира. Шепнул:

— Теперь видишь?

— Теперь нет... — честно признался бригадир.

— А теперь? — Валиенков отвернулся от ямки.

— Теперь... теперь вижу... — шепотом ответил бри­гадир.

— Это массовый гипноз,— сказал Валиенков.— Надо, чтобы все разошлись. А то неизвестно, как сверху на вспашку луга посмотрят. Такой поворот дела нам с тобой навредить может. И поэтому не должны мы с тобой до безобразий допускать.

— Не разойдутся они...

— Разойдутся. — Валиенков шагнул к костру, власт­ным голосом произнес: — А теперь, товарищи дорогие, не будем ему мешать! По домам пошли!

Люди разом поднялись с земли, начали пропадать в темноте. Остался только Тимоха.

— Этот пусть сидит. А утром видно будет,— сказал Валиенков. — Поехали!

— А я... то есть я не виноват... Вы, конечно, теперь это понимаете...

— Это видно будет.

Всю дорогу, пока ехали до деревни, они молчали. Гля­ дели, как фары впереди нащупывали идущих неторопли­во людей. Люди озирались на машину, щурили глаза. Бригадир вдруг догадался, что видят они только сияние фар, а его самого и председателя, да и машину, разли­ чить не могут.

12.

От ужина бригадир отказался. Не раздеваясь, лег по­перек кровати и уснул. Во сне он изо всех сил одолевал что-то неодолимое. Но не мог он неодолимое одолеть. А может быть, он не спал. Может быть, он только глу­ боко задумался. Спал или не спал, но ноги после дневной беготни гудели. Если бы не сон тревожный, то не было бы слаще ночи, чем эта. Так гудели ноги! Но легче на ноги стать, чем сон такой глядеть. Протер бригадир гла­за, увидал среди темноты только ясный и чистый ком лу­ны, льющий из себя осторожно-белый свет. Подошел к окну. Даже глазам своим не поверил — так хорошо лился лунный свет на землю, и с таким охотным терпением его впитывали крыши сараев, вербы. Особенно вербы пора­ зили бригадира. Они стояли неподвижно. Точно так же неподвижно стоят коровы в хлеву, когда хозяйки руками своими теплыми освобождают от натуги их раздутые мо­ локом соски. Захотелось и бригадиру выйти во двор да постоять немного под чистым, почти неслышным лунным светом. Он понял, что люди, быть может, живут ради того лишь, чтобы когда-то наконец очнуться от жизни своей и выйти во двор, замереть на минутку одну-другую под лунным светом. Но очнуться бригадиру не давал тревож­ный его сон. Бригадир тряс головой, тер глаза рукавом, а сон застилал глаза колючей тревогою. Конечно, после того как понял вот сейчас совершенно нечаянно бригадир, чего ему больше всего хочется, сну этому продолжаться не надо было бы. Несправедливость здесь чудилась. Или же сама луна несправедливостью была. Полными горечи глазами глядел бригадир на луну. Его пугало, что луна продолжает светить, а земля продолжает впитывать ее свет, несмотря ни на что. А он ведь ни в чем не виноват. Он, может быть, тише всех. Даже тише, чем вон те де­ревья, стоял бы он сейчас под луной!

Необычное томление, до сих пор бригадиру незнакомое, напоминавшее ему скорее нестерпимый зуд, чем чисто душевное, мысленное переживание, такое вот, короче го­воря, томление не давало покоя бригадиру. И скоро, не выдержав, пошел он в сени, нащупал там пустой мешок, сунул его за пазуху. Во дворе сколько-то мгновений, как ужаленный, крутился он в поисках лопаты. Затем побе­ жал по улице, и хотя ноги его тяжело влеплялись в раз­ мягченную луной землю, шагов он своих не слышал.

13.

Некоторые люди, может быть, человека три, все же не дошли в эту ночь с луга домой. Увидав огни, они не по­ верили, что это светит окнами именно их деревня. Сами того не подозревая, люди, оказывается, рассчитывали вместо деревни своей увидеть нечто другое. Но когда убедились они, что перед ними именно та деревня, в ко­торой жили они все вплоть до нынешней ночи, то невероят­ ным стало казаться увиденное на Липенском лугу. Вни­ мательно, словно в первый раз, оглядели мужики свои дома, а затем некоторые из них пошли на луг, чтобы там тоже внимательно во все вглядеться да и слепить собственное раздвоившееся сознание в нечто единое, в нечто уже понятное .

Пришли к Тимохе, стали вокруг ямки. Была она пол­ на вздохов. Два глаза, наполненные лунным светом, мер­ цали в небо. Паша Рубашкин, вечный шутник, хотел было что-то сказануть эдакое, но глянул на два мерцающих огонька и присмирел, вымолвил без всякой надежды по­ лучить ответ, как говорят лишь в пустоту:

— И откуда ты такое взялось, а?

— А то вроде не знаешь! — воскликнул Тимоха.

Па­ша смутился, отошел в сторону.

— Земля главнее человека, — сочувственно начал объ­ яснять Паше какой-то мужик. — Поэтому она имеет пра­во являть человеку все что угодно, даже то, чего человек не ожидает. А человек, значит, к земле должен относиться, только следуя какому-то закону. Не у человека, а у земли воля. Как, к примеру, пока батько сына кормит, то не может быть сын над родителем главным. Хотя счас, конечно, этого уже не понимают. Почтение родителям не оказывается такое, как должно быть...

Тимоха в говорившем мужике узнал Волошонка. Сказал ему:

— Правильно ты сделал, что домой не пошел. Тут да­ же умирать можно. Конца не почувствуешь. Будешь ле жать и лежать.

— Когда лежишь, то не умрешь,— сказал Волошонок и вдохнул полную грудь остывшего в лунном сиянии воз­духа. — А когда стоишь, то, даже живым будучи, про се­ бя забываешь.

— Ага.

— Только земля очень высоко поднимает. Аж страш­но лежать, — Волошонок вздохнул и на всякий случай уцепился в кудри травы, поскольку тонкий холод дохнул вдруг из-под земли.

— Это не пустота под нами,— сказал Тимоха. — Это з емля. Просто толщине ее нет предела.

Он закрыл глаза и почувствовал, как внизу, в темной глубине, вдруг вспыхнул уже знакомый мышиный зрачок. Лениво подумал: «Вот же и мышь глядит». И будто отец кивнул из глухой, такой, что ее и не пошатнешь, тьмы, мол, а ты как думал, тута всё глядит, да так вот, в своё глядя, и живет. И не различить было, где кончается разбавленная лунным светом тьма земли, а где начинается тьма воздуха. Звезды сверлили тьму, свисали сверху, как тонкие корешки еще пока неиз­ вестных растений, сплетались вокруг неслышной и спокойной завязи луны. И не страшно было мужичьим, еле заметно тлеющим душам быть на виду у мира, кото­рому предела нет. Мир знал свое, ширился он по сторо­нам, устремлялся кверху, тонул книзу ради своей какой- то цели — точно так же нехоженый лес увеличивается до бесконечных размеров, а ликует, не боится этих его бесконечных глубин только самое малое и еле заметное в лесу насекомое. Ну, а если, например, нет у человека такой большой сумки, куда бы он мог весь мир для себя упрятать, если, например, мир всегда будет иметь боль шие размеры, чем каждая человеческая душа, то не в на­граду ли человеку за его слабосильность дана волшебная возможность прятаться, будто вечному ребенку, под гу­стыми кореньями звезд! И разве не видимым становится у природы все нутро из-под вот этого потайного, под звездами, места, состоящее лишь из чисто сияющей спра­ведливости?

Лежали и стояли мужики, и каждый видел сияние своей соб­ственной мысли, каждый мог пристально вглядеться в мысль своего товарища.

— Вот, гляди,— говорил Тимоха,— жизнь чем ни плав нее, тем больше восторга и красоты. Так бы угнуться, за­тихнуть, мол, пусть сама жизнь плавно тебя несет...

— Человека каким боком ни поворачивай, он одина­ ковое чувствует, — отозвался Волошонок. — А все же ког­ да тебя вертят слишком шибко, то на разное оказы­ ваешься способным.

И опять все умолкли, и текли сквозь тьму — то в одну, то в другую сторону — долгие их взгляды. Текли, как реки текут. Глядели мужики вслед всему, что жило и что жи­вет на земле и в их собственных душах. Глядели даже на то, что только когда-нибудь будет жить. И всё, чему они вслед смотрели, вдруг вздрагивало, оглядыва­лось. И получалось, что уже не вслед они глядят, а на­встречу. И связывалось между собой все живое, слепля­ лось и прояснялось что-то у всего живого внутри. Так набухает, чтобы проясниться стеблем, какое-нибудь без­ возвратно потерянное в землю зерно. И столь приятная эта штука — глядеть в свое, — что не заметили мужики, как темною рыбьей тенью промелькнул мимо них кто-то с мешком в руке и ускользнул. Когда вокруг все стало опять неподвижным, то оказалось, что наступил рассвет. Тимоха сначала раз­ глядел на лице Паши два изумленных глаза, а потом и робкую, немного растерянную улыбку, и лишь затем до­ гадался, что это наступил рассвет,— иначе бы лицо Паши он не сумел так хорошо разглядеть. Травинка, приле­пившаяся к небритому Пашиному подбородку, стреми­тельно превращалась из ночной, серой, в матово-зеленую, а скоро она стала просто зеленой. Оттер Паша травинку эту рукавом с подбородка, поднялся с земли. И еще боль­ шей растерянностью исказилась его улыбка.

— Глянь,— сказал он.— Уже утро, а мы тута гомо ним... Или спали мы тута?

Все захлопали глазами, как дети, которым прервали последнюю секунду длинного, на всю ночь, сна. И никто не решился заглянуть в недавнюю ямку — с таким сму­щеньем все пробудились от ночи. Появился бригадир. Он был теперь без мешка, но лопату, испачканную влажной от свежей росы землей, держал он в руке.

— Всё, домой пойдем,— дал он направление мужикам.

Увидав бригадира, Паша догадался, что причина его ночного бдения на лугу могла иметь характер не только частный, но и общественный — а значит, можно не конфузиться, возвращаться домой уверенно.

С готовностью двинулся он вслед за бригадиром.

Ветерок подул, сырой, утренний. Волошонок, остудив­ шись ветром, закрутил головой. А тут и деревня выгля­нула вдалеке.

— Вот,— не поверил было Волошонок,— идем мы теперь домой...

— Ага,— поддакнули ему.

— А ты вроде бы как с лопатой? — Тимоха только теперь понял, что это не просьба бригадира, не слова его, а вид вот этой лопаты заставил всех подняться и идти к деревне.

— Вот же, перепачкана лопата, так что все правиль­но, — подытожил Паша даже радостно. — А то идем как с похмелья, ничего не разберешь!

Тимоха еще раз глянул на лопату, и пресно стало у него во рту от вида прилипшей к металлу земли. Как будто попробовал он эту землю на вкус.

14.

Часам к десяти Тимоха улегся отдыхать. Но пресный привкус во рту не давал возможности забыть­ся. Хотелось выплюнуть его, но лень было вставать. Промучившись до полдня, Тимоха все-таки поднялся. Посидел немного, вздыхая, затем, чтобы не маяться, пошел поискать работу. На ого­ роде жена, заметив его мрачное настроение, спросила:

— Чтоли ты не поспал?

А затем и встревожилась:

– И бледный весь... Отравился если, то заварю тебе зве робоя или ромашки.

— Я не отравился, это, наверно, муть из мозгов вы ходит... Если б не бригадир с лопатой, то из-за засорения в мозгу многие бы с ума тронулись. Слыхала, какая страсть у нас приключилась?

— Не слыхала и слыхать не хочу! — твердо сказала жена. — Ты, если не знаешь, что делать, либо тяпку бери, либо свое во дворе что-то делай, а то языком молотишь, как дитя малое .

— Потому что человек является живым существом... Неужели даже об этом надо доказывать! — недовольно сказал Тимоха. — Разве, если кто засмеется или затоску­ет, можно такого человека не понять? Собака и то, бывает, не спит, всю ночь воет!

Плюнул Тимоха, но теперь уже с досады, сказал:

– Ладно, пойду я...

– Вот и иди...

– Да уж пойду...

– Вот и не торчи тут, как столб...

– Не видишь, что ли, что ухожу ж...

Но и уходить не хотелось.

Спросил:

– Дак я пойду?

– Я ж говорю, что либо отоспись, либо не майся...

– Тогда я пойду...

– О, Господи...

– Ладно, ладно, я ухожу...

Скучно было уходить неизвестно куда.

Смирно посидел во дворе на бревнах. Сидя и задремал. Как когда-то утром выходил во двор, у порога садился, глядел на кур, зябко ежился. А солнышко все ж таки согревало. И он задремывал.

В полудреме Тимоха оглянулся на порог своей избы, Потому что там всегда сидел и раненый отец. И погляды­вал на Тимоху...

15.

Да, действительно, это не я, рассказчик, а само Тимохи но сердце определило: сидит на пороге его отец. А рядом с ним все те люди, которых сохранила Тимохина память. И отец, конечно же, самосад курит...

Вот только лицо у отца заспанное...

— Иди сюда, — говорит отец.

Подошел Тимоха. С опасливой неприязнью покосился на людей, потом глянул и в сторону улицы, поскольку там кто-то гремел телегою и глядел к ним во двор любопытными, но все равно безучастными гла­зами. Ну, на все люди, конечно, глядят и видит только то, что доступно их пониманию...

Поэтому гораздо лучше, конечно, когда отец один тут сидит...

— Ты чего тут сидишь? — спросил Тимоха шепотом у отца.

Медленно зашевелились, как будто потихоньку вспоми­ наться начали, тонюсенькие морщинки на широком отцовском лице. В глазах его, до этого незаметно глядящих, вдруг вос­прянуло что-то знакомое. И уцелились эти ожившие глаза в Тимоху еще пристальней.

— А-а, — сказал Тимоха, — не отвечай, мне не надо ответов, я все знаю. Вот только жалко, что пиджак мы твой порешили с матерью, ватой его мать подбила, и заместо пальто я его в школу носил... А это где же рана твоя? У тебя же еще и рана была…

Лишь на одно мгновение Тимоха увидел красную, ды­ мящуюся рану в боку у отца, ту, от которой он умер вскоре пос­ле войны. И тут же рана пропала. Отец поднялся с брев­на, взял Тимоху на руки. Табаком от него пахло. У Ти мохи, оказывается, где-то внутри, под горлом, хранился неслышный комочек, дожидающийся этого запаха, чтобы ожить, пошевелиться. «Все правильно»,— подумал Тимо­ха и обнял отца за шею.

Ох и долго же они шли в избу! Отец перешагивал и перешагивал через глубокие провалы в пороге, а краю порогу не было.

— Вон в ту трещину я пятак уронил, — признался Тимоха. — Ты мне дал, а я уронил.

Наклонились они над толстющим, непреодолимым бревном порога. У отца в руках шильце оказалось. То, с помощью которого он валенки Тимохе латал. Этим шильцем пятак был выковырнут.

Пятак тот самый. Немного смятый. Это Тимоха когда-то по нему молотком саданул. А зачем пятак клепать надо было? Аж рассмеялся он. Ну, поднялся, побежал в дом. Отец сказал вслед:

— Теперь уснешь.

Уснул с пятаком в кулаке.

Снились дочка, сын. Но будто маленькие. Потому что с маленькими легче. Бери их на руки и носи, жалей, гладь по белым ласковым головкам. Сердце млеет, когда на них глядишь. А вырастают же — на глазах. И куда торопят­ся? Сколько-то минут он еще успел подержать их на ру­ках. А затем бригадир сказал:

— Вставай.

Валиенков тоже в избе был. Жена Тимохина подавала на стол угощение.

— Посидим, поговорим, — сказал Валиенков.

Тимоха вздохнул, пошел умываться. А вернувшись, спросил:

— Опять мысли у вас появились?

— А что? Свои у тебя мысли есть? — спросил Валиенков.

- Да нет, просто я не успеваю мотаться между раз ными вашими мыслями, — огорченно сказал Тимоха. — Мне вот сон снился хороший, а вы пришли...

Бригадир осторожно тронул Валиенкова за плечо, сказал:

— Это туманом он начинает мозги обволакивать. Я ж говорил вам. В обед ездил на луг я, дак даже места не нашел того, где копал... Опасный ты, Тимофей Георгиевич, человек!

— А я не обижаюсь за фокусы, — сказал Валиенков, выразительно отодвигаясь от бригадира. — Мне только обидно за доверие свое к тебе, Тимофей Георгиевич! От­несся я к тебе как к способному все понимать, а ты, вы­ ходит, сподличал, когда головой мне согласно кивал...

— Да сроду я никогда ни перед кем виноватым не был! — вскричал Тимоха расстроенно.

— А фокусничество — это не вина? — настойчиво гнул свое председатель.

— Да что ж вы такое говорите... Ведь глупо как получается... Или вы шутите, а?

— Я, в отличие от вас всех, никогда не шучу! Я ответственный человек! У меня голова от забот шумит! — твердо выговаривал Валиен ков. — Это вы, по безответственности своей, можете шутки себе позволить, а я не могу!

— В чем же моя вина? — не решаясь об этом спрашивать, все же нечаянно спросил Тимоха.

— Ты дал обещание вспахать?

— Ну?

— А вспахал? Совесть у тебя чистая, а?

— Дак ведь... это самое... как бы это сказать...

— Мне теперь неинтересно, что ты скажешь! Слов я теперь не понимаю! Я теперь только смотрю и вижу! Это го мне достаточно! — Валиенков махнул рукой над сто лом и только теперь заметил томленую в картошке свинину, которую поставила на стол Тимохина жена очень уж мрачно. Взял ложку и на чал есть.

Тимоха вгляделся в Валиенкова, в его задвигавшие­ся скулы, в его уставившиеся в тарелку зрачки. И понял он все одиночество этого непонятного человека. И понял он также, как много сил горит в этом человеке. И стало Тимохе стыдно, что вот один он, Тимоха, увидал этот го­рящий в безлюдной пустыне огонь, а не вздрогнул от жа­лости. Как бы догадываясь о мыслях Тимохи, Валиенков поднял на него глаза — и опять ужаснулся Тимоха. Ведь даже не заметили Тимоху Валиенковы глаза! Видят они только намерение свое! Так глядит в щелку запертый в подвале человек — все ему одинаковое, ничего из увиден­ ного не хочет он заметить отдельно от своего то­ скующего, давно оголодавшего намерения...

— Товарищ Валиенков! — с ужасом глядя на председателя, сказал Тимоха.— Я плохого вам не пожелаю! И выход всегда можно найти! Потому что все мы одина ковые люди! Вам, может, кажется, что это не так, но все люди одинаковы!

— Какой же выход? — насторожился было сразу бригадир.

— А такой, что отстаньте вы от него, — мрачно подала свой голос Тимохина жена и украдкой оглянулась на закопченную дочерна икону. — Привыкли, что безотказный он…

— Да ты за меня не беспокойся, — с ласковой горечью утешил Тимоха жену. — Мне-то что станется, я как угодно на этом свете проживу… А тут же ты сама видишь, как люди переживают…

Он подошел к окну, вздохнул:

— Эх-хо-хо…

Вечернее солнце светило ему с луга. Все за окном оставалось прежним. Только Валиенков вот тут дожидается…

16.

И пошел Тимоха в сторону луга. Липенским этот луг называется. Хотя — куда ни иди, всюду твоя ж душа.

То есть себе, идущему, вослед глядел Тимоха в окно. Глядел и понимал себя с такою пронзительностью — хоть плачь. «Ну? — спросил у себя, уходящего, — ничего не отлипнет от сердца? Будешь вот так шагать? Не упадет же небо на землю, если даже вер­нешься, если так и не найду я себе дороги прямой и ясной?»

— Дак что? — спросил он у председателя с горечью. — В ночную идти?

С одобрением глянул на Тимоху председатель.

— Будь человеком, докончи без фокусов, — измученным голосом попросил его и бригадир.

— Только не обижайтеся вы на меня, — попросил их обоих и Тимоха. — Несправедливо на меня обижаться...

К трактору заявился, когда уже стемнело. На месте трактор стоял. Прежде чем включить мотор, Тимоха по­дождал немного в тишине, чтобы убедиться, что отпущен­ ная им нынче на волю душа его осталась жива, невреди­ма, гуляет сама по себе, не тужит.

И из темноты глядел в его душу светлячок мышиного глаза, мелькали белые головы детишек, уехавших вроде бы, а, нет же, оставшихся здесь навеки, отец усмехался, покуривал, другие люди тоже глядели, и кто-то, спрятан­ный глубоко в землю, вздыхал, будто хотел вымолвить: «А что поделаешь? Мало ли что может приключиться!».

Посторонний своей вольной душе, Тимоха начал гото­ вить трактор к работе.

Затем с изум­ лением понял он, что и действительно будет жить дальше, — так, наверное, должен изумиться человек, который, зажмуря очи, уже протиснулся сквозь трудную горловину своей смерти , но затем огляделся и обнаружил, что и за страш­ным порогом тоже есть жизнь, только, конечно, другая, еще неведомая.

17.

Было раннее утро.

— Господи, да ты как из могилы вернулся! – вскрикнула Тимохина жена, когда вынесла ему во двор полотенце.

Тимоха еще раз окатил себя водою из ведра, с особой тщательностью вытерся, вернул полотенце жене, вымолвил:

— Ты не блажи…

— А погляди на себя в зеркало! Лицо же серое, как пылюка…

— Не с танцев пришел, а с работы…

— А некоторые и рады, что ты совсем безответный…

Жена, однако, вдруг обняла его за голую шею, и Тимоха смирился, не стал ей возражать.

За завтраком она очень уж торопилась подать ему то ложку, то кусок хлеба, а когда подавать ничего не надо было, она глядела на Тимоху с таким переживанием, словно боялась, что ложкою он не попадет себе в рот.

— Люди говорят, что у тебя с этим лугом дошло до беспамятства, — сказала она затем очень уж осторожно. — Говорят, что тебе не хотелось его пахать… И только одна я не знала, что тебя пожалеть приходила на луг чуть ли не вся деревня…

— Вроде бы как нашли мы там какую-то зверюшку… С человеческим голосом… Вот и стало для всех это удивительно…

— Такие страсти, а ты же, все равно, пошел этот наш луг пахать…

— Жизнь есть жизнь. Её не остановишь… Вот и пошел я пахать. А куда мне деваться от жизни такой, какая она есть?

— Но оно ж вроде бы говорило?

— Поговорило немножко да и пропало… То есть, может, его и не было, а жизнь — она всегда перед глазами...

— А может, ничего и не было… — Жена, стесняясь своей настойчивости, смущенно глянула мужу в глаза, а затем уже торопливым шепотом досказала: — Но люди и не могут знать, что им привиделось, потому что не знают главного… Потому что самого главного никому не дано знать…

— Никто ничего не знает, — подавленно согласился Тимоха и даже загоревал: — Если б знать, откуда и куда эта жизнь идет…

— Если б знать… — эхом отозвалась жена.

— А ты…

— А что я?

— Да в том-то и дело…

— Нет-нет-нет… Ты не скажи-и-и… Мать мне говорила, померещиться может что угодно, если не знаешь, что все-таки Бог е-е-есть! А если знаешь, что он есть, то только Бога и чувствуешь!

— Я вот тоже думал, когда луг пахал, что земля лопнет… Но земля не лопнула, — сознался Тимоха.

— Земля никогда не лопнет… А лопнет если, то сами мы в том будем виноваты... – Жена опять оглянулась на икону, быстро перекрестилась. — Господи, спаси и сохрани нас…

— До что ж ты не даешь мне передохнуть!.. — Тимоха аж поперхнулся. Долго он кашлял, а жена стучала легкою своею ладонью ему по спине.

— Ох, не могу… — Тимоха вскочил, быстрым шагом вышел во двор. Жена, как нитка от иголки, от него не отстала, поспевала еще и стучать ему по содрогающейся от кашля спине.

Тимоха кашлять перестал, когда глянул на солнце. Оно играло ласковым пламенем в еще не загустевшей синеве утреннего неба. И подсолнухи на солнце глядели вместе с Тимохой.

«Все правильно», — тоскливо подумал Тимоха.

Отец и мышиный зрачок тут же, наверное, глянули на Тимоху с пораненного почти насмерть луга, которому, все равно, конца и края нет. Или уже и не глянули.

— Вот какая у нас жизнь, — сказал Тимоха жене, — тута мы с тобою стоим теперя одни...

А солнце, как золотым гвоздем, пронизало и эти его слова.

— Скушно думать теперь уже и неизвестно о чем…

— Тебе надо выспаться…

18.

Тимоха с кровати глядел на черную доску иконы, отнятую от угла его избы такою же зачернелой божницей под вышитым женою еще в девичестве рушником.

Родители жены вручили им эту икону в день свадьбы. Что-то говорили распевно, важно, как и положено. А он пьянел от захлебывающейся гармони и от того, что его Надежда — уже его теперь жена! — пахла обожженною солнцем, только что скошенною золотою соломою. Внюхивался он в её волосы, дрожал, как былиночка, дождавшаяся своей драгоценнейшей дождевой капли. «И пожелания наши, и благословление наше от века, как и эту икону, от века в век сохраненну, мы вам передаем, чтобы из рода в род уже всё вам передалось...» — гудел отец жены. «Деточки вы наши...» — всхлипывала мать невесты.

Надя икону поцеловала, а он в жажде своей нетерпеливо сунул эту икону дружку своему, а матери своей, вдруг заплакавшей, прошептал восторженно: «Мамо, ты хоть сегодня не плачь!».

Утром отец жены пришел с молотком и киотом, который назвал божницей. Сам вбил гвозди в стены, сам повесил свою божницу, сам вложил в неё давно потемневшую доску иконы.

Мать Тимохи подавала ему толстые гвозди. Тимоху вошедшего увидела, опять заплакала было, но и утешилась: «Вот, мужчина знает, как положено тебе начинать свою жисть...».

А отец жены уже подвешивал лампадку.

«Да ладно, — сказал Тимоха, — если положено так, то я бы и сам всё сделал...».

19.

Теперь Тимоха глядел на темный квадрат иконы, потому что не в чем было увязнуть его сну, а надо было отоспаться.

Поднялся. Сходил в чулан. И скоро вернулся с бутылью керосина.

Жена застала его стоящим на табуретке с пропитанной керосином тряпкой в руке.

— Ты что не спишь?! — возмутилась она.

— Да вот хочу протереть наконец-то...

Она тряпку выхватила у него, кинула в печь.

Оскудневши окончательно, он вгляделся в икону впервые вот так вблизи. Всё было в ней как надо. Младенец сидел на руках у Божьей Матери. И смутно проступившая сквозь старинную копоть строгость взгляда Божьей Матери свидетельствовала, что Сын её не сирота, что не какие-то лихие да сторонние люди, а сам Господь укажет ему путь.

— Ладно, тут пока еще можно разглядеть кой-что, — сказал Тимоха жене с такою же строгостью. Слез с табуретки, лег на кровать.

— Спи, — попросила жена жалобно.

Он закрыл глаза, увидел шевелящуюся траву, увидел мышиный глаз среди густо сплетенных стеблей, увидел жучка с коробочком сомкнутых роговых крыльев; что-то отец ему опять хотел сказать, но замешкался с папиросой, чибис опять заплакал, а в ямке лежал непромытый керосином Младенец, такой беззвучный и такой бесстрашный, что Тимохе самому за него стало страшно. Но не зная, куда спрятать Младенца от проторяющего дорогу в будущее Валиенкова, Тимоха беспомощно позволил себе провалиться в сон.

20.

...И снился ему Липенский луг и трактор, который не гудел и не тарахтел, а горько-прегорько плакал вместе с ним, вместе с чибисом и вместе со всеми людьми, какие только есть на этом свете, во весь свой живой и никому не слышный голос.

1987 г .

Биография

Проза

О прозе

Статьи

Поэзия

Блог

Фотоархив

Видео

Аудио

Книги

Написать письмо

Гостевая книга

Вернуться на главную