 <<< Ранее Далее>>> 20 марта 2016 г. КОГДА НЕВЕРОЯТНОЕ СТАНОВИТСЯ ОЧЕВИДНЫМ Он родился в коммуналке на улице Станиславского у Никитских ворот. Когда ему исполнилось шестнадцать, родителям его наконец-то дали отдельную квартиру в новостройке у метро "Кунцево". В начале 80-х он женился и у него вышла книга. А в НИИ, где он работал, появилась возможность вступить в жилищный кооператив. Гонорара с книги хватило не только на первый взнос, а и на обустройство новой квартиры. К концу 80-х осуществил он и свою мечту вернуться поближе к Никитским воротам: обменял свою отдельную двушку на две комнаты в кооперативной квартире на улице Качалова. Именно в этот период мы с ним в ЦДЛ познакомились. И тут же он повел меня в свою коммуналку, где соседкой у него была вполне приветливая старушка. К тому же, вскоре старушка умерла, а у него семья состояла уже из четырех человек. Так что её комната отошла к нему. Но тут-то и выяснилось, что дом кем-то куплен. И новый хозяин всех жильцов намерен расселить. С тех пор счастливый возвращенец к родным Никитским воротам если и звонил мне, то только для того, чтобы рассказать, как жильцы его дома во главе с ним борются за свои права. В том смысле, что "теперь у нас гласность и правовое государство". Надо сказать, что новый владелец их дома был человеком небедным. Товарищу моему предлагалась даже и "трешка" в кирпичном доме возле метро "1905-го года". И, конечно же, первыми дрогнули насельники коммуналок. А когда мой товарищ со своей квартирой остался один во всем доме, когда новый хозяин, которого в судах именовали "инвестором", подготавливая дом к капитальному ремонту, отключил воду и электричество, то моему товарищу предлагались на выбор уже самые дальние московские окраины. К тому времени его отец умер. Мать предлагала соглашаться на любую клетушку, в которую она бы переехала, а им оставила свою вполне приличную кунцевскую квартиру. "Если бы не жена и дети, только мой труп они бы из моего дома вынесли!" – клялся мой товарищ грозно. Я его утешал, как мог, поскольку новые хозяева жизни уже не стеснялись перешагивать и через трупы. Но борьбы мой товарищ не прекратил, даже и отступив. Он начал писать роман, главный герой которого "подобно Григорию Мелехову попал под жернова, перемалывающие все прежние человеческие ценности". – Да знаешь ли ты, что для новой системы человек – это ничто! И нахрен мне нужна их волчья свобода! А если я не хочу человечиною питаться? Если я не хочу быть свободным от права каждого человека на нормальную жизнь? – кричал он мне в телефонную трубку с той своей московской окраины, где я сроду и не бывал. – Ты не в трубку пар выпускай, а пиши, пиши… – успокаивал я его. – Нет, ты вот мне скажи, почему этот негодяй не мог себе собственный дом построить, почему ему надо было нас выпереть из дома нашего? – горячился он. Опять же, пока шла работа над романом, мать его умерла и он переселился в Кунцево, а окраину свою сдал в аренду "чтобы на добычу хлеба от романа не отвлекаться". В конце-концов, роман был дописан. В ЦДЛ он торжественнейше извлек из сумки толстенную рукопись и после получасововых его предисловий: "Дай же я тебе сразу одну главку тут покажу…", "Нет, дай я сначала скажу, на что тут тебе надо особое внимание обратить!..", "Вот ты скажи, сначала ты скажи мне, чего ты от романа ожидаешь, если название у него – "Зияние"? Ну, скажи ж!.." - я наконец-то сунул её в собственный портфель, и мы в честь столь важного события по рюмке водки выпили. Однако, роман оказался не новым "Тихим Доном", а злющим памфлетом. И новый Григорий Мелехов, имя которого я уже не помню, в романе этом сначала был ярым сторонником Горбачева и Ельцина, а со второй трети романа иначе как "Предательским Пятном" и "Оборотнем" их не называл. Зиял же в романе некий новый мировой порядок, в котором "царство сатаны" самим же автором и угадывалось. Я долго не решался сообщить своему несчастному товарищу, что и с романом он потерпел фиаско. "Да вот, дочитаю до конца и уже общим впечатлением с тобой поделюсь", –беспомощно врал я при всем том, что одолеть все 700 страниц так и не смог, пробежался лишь пару раз и наискосок в напрасной надежде, что, может быть, за что-то глазом зацеплюсь... Но время шло, он о себе напоминал всё реже, а однажды вдруг позвонил и настоял на встрече. Лишь после третьей рюмки я решился сказать всё, что думаю о его романе. А он меня и слушать особо не стал. Оказалось, что у него уже новый замысел. Вернее, не у него, а у его бывшего сослуживца по бывшему НИИ. – Вот продам свою вторую квартиру, чтобы в кредиты не влезать, снимем складское помещение.., а там и скопится у меня хотя бы на двушечку у Никитских… – пьяненько мечтал он. Мне стало казаться, что неудача с возвращением к Никитским так оплавила ему мозги, что он, прозаик когда-то многообещающий, в результате не только роман не сумел выстроить, а и к дальнейшей жизни своей стал примериваться с кондачка. И принялся я его уговаривать сто раз отмерить, прежде чем один раз отрезать. "У тебя ведь и дети подросли… Вот запасная квартира и понадобится…" – осторожненько напоминал я ему. А он меня не слушал, и глаза его были полны мечтательного сияния. Но мозги у него оказались здравыми, стал он потом иногда, может быть, раз или два раза в год, приглашать меня пообедать. Сначала сам за мной заезжал, а потом и водителя своего присылал. И обедали мы непременно вблизи от Никитских ворот, чтобы потом пройтись немножко и повспоминать каждый своё. Я ведь тоже, в Литиститут поступивши, подрабатывал дворником напротив театра им. Маяковского, а жил на Шведском тупике, от Литиститута в трех минутах ходьбы. Около десяти лет назад, когда я о своем товарище, занявшемся бизнесом, стал подзабывать, он вдруг сам за мной на работу заехал, повздыхал, прошелся по коридорам нашего Союза писателей, не без удивления напомнил мне, что тоже когда-то в этот Союз вступал. И мы уехали ужинать. Но, приехали не в ресторан, а к подъезду жилого дома. Я нарочно не стал спрашивать, куда и к кому мы идем на ужин, хотя догадался, что мечта моего товарища вернуться к родным Никитским воротам сбылась. Разумеется, я просто обязан был, когда мы уже за столом сидели, восхититься затем и улочкой тихой, и домом не абы каким, и квартирой, и обстановкой, и тем, что до Никитских ворот всего ничего ходьбы. А он слушал мои восторги с таким волнением, словно сам только что здесь поселился и еще в свое счастье не верит. И во второй раз провел меня по своей квартире, чтобы на этот раз я уже в каждое окно выглянул и убедился, что тут уж для него всё родное. – А вроде бы у тебя библиотечища огромнейшая была… – спохватился я. – Да мне жена в "Ридер" закачала кое-что, а я уже и не помню, куда его сунул… Потому что, теперь уже совсем другая у меня жизнь! – вроде бы даже и не без грусти сознался он. – А пробуешь ли писать? – опять-таки спросил я. – Кому и зачем?! – радостно и уже явно без грусти воскликнул он. – Вот ты скажи, если теперь писать некому, то зачем? – Да так уж и некому... Ну, просто, иногда ведь хочется уединиться, да и что-нибудь выстучать на клавиатуре… Тут он осторожненько на меня взглянул и, дабы меня не обидеть, начал издалека: – Вот, мне мать рассказывала, как еще до войны мечтала она о плисовом пиджаке. И замуж вышла без этого пиджака, а только появилась возможность этот пиджак купить, началась война, а когда после войны она через сколько-то лет о плисовой мечте вспомнила, пиджаки эти донашивали уже лишь колхозницы, луком на рынке торгующие… – Ты хочешь сказать, что продолжать писать, это все равно, что донашивать свой плисовый пиджак? – нетерпеливо уточнил я. – Ну, как бы тебе сказать… – с прежней осторожностью продолжил он. – Вот, представь, уже где-то в Киеве храмы с крестами возводятся, а где-то под Черниговом кто-то, как ты свою прозу, идолов продолжает вытесывать да выстругивать… И чтобы на века, он выстругивает не абы из чего, а из колод дубовых… А уже не то что другая цивилизация на дворе, уже и люди другие… Ну, неужели ты этого не понимаешь? Неужели тебе хочется потратить остатки жизни на то, что завтра уже никому не понадобится? Я против этого его иносказания возражать не стал. Но принялся рассуждать о том, что каждый как хочет, так и живет. И никто меня не заставит жить не своей жизнью. Вот, например, ему всегда казалось, что лишь вблизи Никитских ворот он будет ощущать себя самим собою, и ничто не помешало ему к Никитским воротам вернуться и теперь уже жить в свое удовольствие… Он выслушал меня вполне сочувственно. И далее заговорил он о том, что ему меня очень и очень жалко, что он, как человек для меня не чужой, будет очень и очень счастлив, если я так и не догадаюсь, что вместо родной нам цивилизации уже произрастает новая, если я так и не увижу, как отсыхают от человека, являющего собою новый цивилизационный тип, и превращаются в ничто все эти Толстые и Достоевские, величию которых мы еще вчера столь завидовали… – То есть, ты, в отличие от меня, это зияние новой цивилизации разглядел, ужаснулся ему в своем романе так, что сплошной ужас у тебя получился, а не роман, и решил, что лучше тебе к этому ужасу приспособиться, чем ужасаться и ужасаться? – заключил я шутливо и предложил за это выпить. – Ну, если на то пошло, – парировал он, – то я предлагаю выпить за то, чтобы всё, что для многих является уже очевидным, продолжало тебе казаться невероятным до скончания твоих дней. И за то, что для меня невероятное стало очевидным тогда, когда еще силы у меня были, чтобы свою жизнь я успеть поменять! Далее мы под отменную водку и аппетитнейшую закуску разговор продолжили уже налегке. И так, каждый при своем, мы расстались бы, чтоб потом, через год или чаще, опять подчиниться притяжению памяти о прежней более тесной дружбе и о прежней, все-таки нами, а не кем-то другим прожитой жизни. Но не сошлись у меня в душе в единый образ герой романа "Зияние", которого мой товарищ с пылом да жаром сколько-то лет тому назад написал, конечно же, с себя, и тот человек, с которым я теперь пил водку. И я возьми, да и спроси: – Но ведь Бог есть? Не произрастает же какой-нибудь новый бог вместе с твоею новой цивилизацией? Приятель мой глянул на меня вдруг абсолютно протрезвевшими глазами и – явно в самом важном сознался: – А между прочим, я когда роман писал, то и в Бога уже по-настоящему поверил. И с тех пор в церковь всегда захожу, и батюшке, который служит на родине моей жены, всегда помогаю. Я виновато примолк. Но с тех пор мы с ним уже не встречались. А потом он и сам перестал мне напрасно звонить. В том, что товарищ мой человек хороший – я никогда не сомневался и до сих пор не сомневаюсь. Но что-то, для меня невероятное, стало именно в нем – очевидным. И почему-то с этим уже в нем очевидным мне не хотелось смиряться. Или, может быть, я бы и смирился, но надо же ведь было бы еще и согласиться. Но вот согласие у меня получилось бы лишь притворным. А почему – я объяснить не могу. Может быть, на уровне подсознания или рефлекса проявилось во мне это досаднейшее несогласие. |
| |
|
| |||||||
